Восьмая линия - [7]

"Тебя же понимают в совсем ином смысле", — пилила его жена, огорченная тем, что Орлову в лаборатории, где всем раздавали клички, достался титул "Иезуит". "Вот именно, в совсем ином", — повторял он про себя — и тем утешался. Джентльмен должен быть бескорыстен, грубоват и экстравагантен — таков был девиз золотой молодежи в те времена, когда он к ней принадлежал. И Орлов оставался ему верен несмотря ни на что, а на неотесанность окружающих отвечал лишь загадочными, изощренными шутками.

Вскоре после отъезда шефа отходчивые друзья перестали его бойкотировать — сколько же можно держать в блокаде человека, с которым работаешь бок о бок? Орлов повеселел и снова насвистывал "Типперери" так, что во всех комнатах гремело. Он спешил закончить некие самодеятельные, задуманные независимо от Ипатьева опыты, пока тот не вернулся из Японии, — и тиранил своего юного ассистента, не отпуская его домой по вечерам. Мечтал к концу ноября отослать свою, самостоятельную, статью в немецкий журнал. "Шедевры себе, а папашке — говна в бумажке", — рифмовал он, если не слышали "любимчики" — Разуваев и Ипатьев-младший, Владимир Владимирович, только что вернувшийся из германской стажировки. Разуваеву тоже предстояло ехать в Мюнхен, и Орлов не упускал случая проехаться насчет русских умельцев, которые без немчуры — ни шагу. "Возьмем, к примеру, дружка маво Гришку, дворянина с Пречистенки", — заводил он скоморошество, и вспомогательный персонал, откладывая работу, тихонько подтягивался к его столу: знал, что сюжет скорее всего завершится чем-нибудь до колик смешным и непристойным. Поколебать добродушие голубоглазого здоровяка Разуваева не удавалось даже этим. Он лишь старался, не дожидаясь финала, выскользнуть в коридор, будто по делам, да беззлобно бормотал: "Вот махновец!"

На махновцев он в свое время насмотрелся вдоволь. В восемнадцатом году, спасая от голода мать и сестру, увез их на Украину, устроился учителем в деревне, да попал из огня в полымя. Десятки раз менялась власть в Кирилловке, и, кабы не признанный всею сельской громадой ангельский его нрав да ученость, не видать бы будущему академику Петрограда…

Через два дня после разуваевского отъезда Орлов притих и начал собственноручно сооружать какую-то фантастическую установку, центром коей служила пузатая пятилитровая колба с мутно-красным раствором. Николай Александрович пристроил к ней длиннющую мешалку с мотором, внушительный прибор Сосклета и, ни к селу ни к городу, газометр. Отступив в дальний угол, полюбовался сооружением сквозь пенсне, затем вернулся к нему и обвесил гирляндой лампочек, похожей на елочную. Коллегам, которые приставали с вопросами о назначении блистательной бутафории, отвечал загадочно: грядет, мол, конь блед.

Тайна прояснилась после обеда. Тесную комнатку заполнила толпа посторонних: явилась комиссия из Пищевого института — проверять ход исследований, которые Орлов приварка ради подрядился сделать для этого учреждения. Разобраться с поставленной задачей ему помешала гонка за шедеврами, вот и пришлось затеять театр. Комиссия почтительно освидетельствовала колбу и сияющие лампочки, поинтересовалась окончательным результатом — скоро ли? Невозмутимо серьезный Орлов с высоты своего роста пророкотал: "Скоро, скоро, не позднее Рождества, как только альфа сойдется".

"На альфу берет!" — беззвучно восхитилась лабораторная молодежь. Этот орловский трюк считался классическим. Когда Николаю Александровичу очень уж не хотелось начинать какую-нибудь работу, предложенную шефом, он сурово рокотал: "Помилуйте, Владимир Николаевич, это никак не может получиться — не пройдет по альфе". Доверчивый академик, не гораздый по части новейших физико-математических премудростей, в таких случаях конфузился и шел на попятный. Прием действовал безотказно, и, пока он пускался в ход домашним порядком, никого это не коробило. Но на сей раз получался обман, оплаченный чужими деньгами.

Когда удовлетворенная комиссия удалилась, а молодежь разошлась по местам, Петров счел нужным сделать проказнику внушение. Начал он миролюбиво: "Когда же ты, Николя, повзрослеешь? Не мальчишка ведь — профессор, лекции читаешь". Орлов отвечал неожиданно серьезно: "А какой нам с тобой, Дементий, резон взрослеть, все равно именно в мальчишках и ходим. Другие-то, глянь, по европам раскатывают, немцев уму-разуму учат, а мы, брат, как были оброчные дурни, так и остались". В ту же секунду, забыв, с чего начали разговор, друзья снова поссорились. Петров с солдатской прямотой объявил, что Николенька — неблагодарная тварь. А Николенька, со своей стороны, напомнил перевод греческой его клички Дементий: безумный, сиречь болван. Папашка-то — не видишь, что ли? — давно вышел в тираж. Живет на наш счет, гребет валюту и славу, пользуясь нашими идеями и трудами рук наших ("Это твоих-то рученек?" — ввернул Петров), а теперь взялся делать карьеру своему сыночку да этому Гришке. Ну ничего, ему за все воздастся… Тут уж Петров не выдержал и убежал, хлопнув дверью.

…Ипатьев, и верно, успокаивал гордость учеников, возвращаясь из зарубежных странствий с грузом недоступного в нашей стране оборудования: вы, мол, не переживайте, я-то беру у немцев только эти железки, а вот они, когда знакомятся с вашими идеями, — рот разевают. Он не преувеличивал. На Восьмой линии шли впереди мирового уровня исследований. Что же до "железок" да поездок молодежи за границу, то Ипатьев втихомолку оплачивал все это собственными деньгами — валютой, которую там же и зарабатывал. Хвастать этим, однако, не любил. Не было такого обычая у высоких людей, взращенных девятнадцатым веком.