Восьмая линия - [4]
— Простите, профессор, мы подъезжаем… Я хотел спросить, верно ли, что в этом городе был расстрелян ваш император?
Ипатьев открыл глаза. В темноте за окном светились огни издавна знакомых предместий Екатеринбурга. Он никак не мог привыкнуть к новому названию города, да и не хотел, по некоторым причинам, его знать. Не хотелось также отвечать на болезненный вопрос, но зачем обижать мальчика? Ипатьев сказал коротко: "Да, это правда". Жак, однако, не унимался. Он слышал от учителя, будто царь был в парадном одеянии, расшитом бриллиантами, и что пули отскакивали от них, убивая самих убийц… Как легко чужая беда перерабатывается в щекочущую нервы сказочку! Выдержит ли этот благополучный отличник рассказ о том, как это произошло на самом деле, захочет ли продолжать дружескую болтовню с соседом, если узнает его фамилию? Вероятно, учитель называл и фамилию…
"Дом особого назначения", в подвале которого в восемнадцатом году расправились с Романовыми, принадлежал его брату Николаю Ипатьеву, известному уральскому инженеру. Так и назывался — Ипатьевский дом. И хотя владелец его, едва в город привезли царскую семью, был выселен и к расстрелу никакого касательства не имел, фамилия обрела для многих мистическое значение: династия началась в Ипатьевском монастыре, а спустя три века пресеклась в Ипатьевском доме. Когда Владимир Николаевич со своими прожектами появился на Западе, некоторые, особенно русские эмигранты, от него шарахались: как же, большевистский министр, да еще эта фамилия…
На испуганную стрекотню юноши он ответил учительски четко, медленно подбирая французские слова: бриллиантов на царе не было, он был одет в простую — как это перевести? — гимнастерку. Драгоценности были у его дочерей — великих княжон — и у семейного врача Боткина ("Как? Врача тоже убили?" — ужаснулся Жак). Что же касается стрелков, то они были опытные и знали, как избежать рикошетов.
…В начале 20-х годов, наезжая на местные заводы, он пытался отыскать свидетелей бойни в подвале Ипатьевского дома и нашел старичка лакея, который при ней не присутствовал, а припомнил одну житейскую подробность. Царь, не зная в точности, кому принадлежит дом, полагал, что попал в жилище памятного ему председателя химического комитета. Он говорил: "Старайтесь не портить мебель и вещи, прячьте то, что подороже, — здесь же все воруют, а я этого генерала знаю, он очень аккуратный человек, огорчится…" Мелочь, в которой, пожалуй, и был весь секрет Николая Романова, добропорядочного, но совершенно непригодного к царственной миссии. В этой стране всеобщего лицедейства любой писарь изобразил бы величие куда успешнее, чем природный монарх.
…Любой писарь сообразил бы, мать вашу в бога и в душу. Ох, доктор, валите-ка в тыл, пока вас не расстреляли…
Высокий старик в черкеске выкрикивает страшные слова, и хотя он — особа презренной для многих императорской крови, никто доктору Гюбенету не сочувствует: замариновал в госпитале запас противогазных масок а немец возьми да устрой на его участке второй Ипр, по баллону хлора на метр… Буйная весна 1915 года, фронт под Равкой, что в Польше. Девять тысяч бородатых сибиряков и нижних чинов 55-й дивизии лежат вповалку, дожидаясь кто санитарных, а кто и похоронных телег. Ипатьев и принц Ольденбургский, шеф военно-санитарного ведомства, обходят лазареты, переполненные жертвами германского эксперимента….
Да, это будет эксперимент, и притом величайший в истории! (Он повернулся на левый бок.) Мы берем сто миллионов лапотных хлебопашцев и через трудовые армии в кратчайший срок приобщаем их к вершинам человеческой цивилизации! Учим слесарному ремеслу и одновременно древнегреческой культуре дискуссий!
Упитанный оратор в пенсне настолько увлечен своей грезой, что не замечает ни голодной бледности слушателей, ни того обстоятельства, что наилучшим аргументом в любой дискуссии они почитают маузер…
Экспресс, хорошо разогнавшийся после стоянки в Свердловске, убаюкал пассажира, опечаленного воспоминаниями, и помог ему отвлечься от видений, из коих следовало, что не видать покойного процветания этой измученной территории, щедро отчекрыженной от прочей Вселенной под всемирный полигон. Не видать и не дождаться, ибо каждый экспериментатор-подьячий знанию и опыту предпочитает бурю и натиск, а благодарной памяти потомков — немедленное, прижизненное самоутверждение.
Международный вагон пробудился поздно, когда состав уже мчался по зауральским степям, расцвеченным зрелыми красками осени. Ипатьев, никогда не заезжавший восточнее Челябинска, приник к окну — и не отрывался от него до конца путешествия. А всего оно длилось одиннадцать дней. На китайской ветке магистрали шли военные действия, фронт проходил в трех верстах от Читы, и поезд был направлен в объезд Байкала, краями еще более дикими и прекрасными. Стоянки были краткими, и пассажиры не успевали огорчиться из-за бедности станционного люда, клянчившего то корочку, то монетку. Иностранцы полагали, что такова туземная традиция, а Ипатьев, единственный русский среди японцев, американцев и французов, населявших экспресс, лишь понаслышке знал, что когда-то эти места славились гостеприимством, богатством снеди, которую сибиряки раздавали проезжим почти даром.
