Восьмая линия - [2]

При таком образе жизни он стал в этой необъятной стране одним из самых многоопытных пассажиров; шутники лишь спорили, сколько лет Ипатьев провел во всевозможных купе, теплушках, автомобилях и телегах: пятнадцать или двадцать…

Утренний московский маршрут накатан тысячекратно. Отменно выспавшись в поезде, Владимир Николаевич по утреннему холодку покатил на извозчике в Брюсовский, где теперь жила замужняя дочь Аннушка. Умылся, позавтракал в непревзойденной компании лепечущей птичьи слова двухлетней внучки — тут как раз и рабочее время подошло. Отправился в ВСНХ на заседание. После словопрений о неотложной необходимости производить отечественный аммиак (восьмой год уж тянутся) — рысью, пока не пробил священный для совслужащих час обеда, — в ГПУ за паспортом. Через два дня выезжать в Японию, на международный конгресс инженеров, а ни билетов, ни документов, как водится, нет.

На Лубянке руководящий товарищ безупречно любезен и заверяет, что с документами полный порядок, надо лишь обратиться к товарищу Кочкину. Однако Кочкин, рыхлый блондин с белыми ресницами (видимо, из бывших приказчиков), имеет свои неведомые резоны: надо, мол, погодить, имеются моменты, зайдите завтра. Дело привычное — российская канцелярия; против нее, говорят, даже Иван Грозный силы не имел. Что ж, можно и завтра.

На обед Владимир Николаевич снова поехал в Брюсовский, а там услышал, что к нему час назад заходил Орлов. Он даже переспросил: "Какой, ленинградский?" Чудно как-то, ведь только вечером в поезде расстались. Аннушка даже слегка обиделась: "Что же я, Николая Александровича, озорника этого, не узнаю?" Загадочно, но размышлять некогда, лора за билетом.

В Интуристе — свои штуки. Здешний подьячий полагает, будто ничего Ипатьеву не сделается, если он проследует через всю Сибирь до океана на верхней полке. Имейте, мол, сознательность, гражданин профессор, вагон международный, лучшие места — гостям-с. Тут уж гражданин профессор не удержался и выдал сукину сыну за все: и за безобразную организацию дела (заявка-то две недели назад подана!), и за хамское неуважение к соотечественникам, и даже за это вот лакейское "гостям-с". Объявил, что на верхней полке никуда не поедет, а ответ держать придется Интуристу. Может, и не стоило так взрываться: подумаешь, полка… И на тормозных площадках случалось ездить, но больно уж много за эти дни поналезло всякой дряни. Подьячий между тем перетрусил, начал извиняться и поклялся "к завтрему" решить вопрос положительно. Ну и жаргон у этой породы!

Явившись домой вечером после совещания по нефтяным делам, Ипатьев застал Орлова, уныло поджидающего его в гостиной. Он действительно приехал зачем-то вслед за учителем на дневном поезде. Завидев его, Орлов вскочил и закричал: "Профессор! Я готов пасть на колени!"

Нетрудно было заметить, что ему вовсе не до шуток и на глазах слезы, но никак не дается бедному острослову простая человеческая речь. Ипатьеву припомнилось, что однажды Орлов уже падал перед ним на свои костлявые коленки — в кабинете на Восьмой линии, куда явился будто бы каяться (и было в чем: накануне публично, на совещании, обозвал свадебным генералом). Каяться-то каялся, но оставил дверь в коридор открытой, чтобы коллеги всласть полюбовались мелодрамой… Не приняв театрального тона, он сухо ответил: "Мы не в храме, Николай Александрович. Какое у вас ко мне дело? Я устал".

Беседа получилась путаной и сумбурной. Орлов что-то молол о станках, доставленных из Германии, о новой, открытой им, реакции, которую будто бы надлежит держать в секрете от завистливых коллег, особенно зарубежных. Видно было, что он не может пересилить себя и напрямую заговорить о том, ради чего примчался в Москву. Запуган, конечно. Три с половиной года назад, совсем еще зеленым новичком, чуть не вылетел из Ленинграда как чуждый элемент. Анкета самая предосудительная: генеральский сын, учебу начинал в Пажеском корпусе… Пришлось тогда (тоже ведь понесся в панике сюда, в Брюсовский) хлопотать аж у всесильного Уншлихта — доказывать, что этот молодой человек незаменим. Он и в самом деле талантлив, но руки, что называется, не тем концом приделаны; свои блистательные выдумки Орлов далеко не всегда осиливает, ставя опыты. Без ассистентов почти беспомощен. Ну и гонор, конечно, — на пять генеральских сынков… Так они ни до чего и не договорились. Орлов на полуслове вскочил, откланялся и убежал, не попрощавшись с домашними. Что-то там неладно у них, на Восьмой. После Японии придется разбираться…

До чего же химической, однако, стала наша держава: "элемент" — чуть ли не самое ходовое слово… Орлова, пожалуй, придется перевести в лабораторию на Волховском. А может, еще помирятся, что им там делить, ребятам моим золотым… И нечего здесь делить, господа офицеры; позор для всей русской артиллерии, не владеете стрельбой с закрытых позиций/

Многолетняя, выстраданная дисциплина мозга. Ипатьев не мог позволить себе бессонницу. Наутро, несмотря ни на что — выспавшийся, он снова отправился на Лубянку. Товарищ Кочкин сановито прикрыл поросячьи реснички: "Не надо спешить, еще не готово, получите паспорт завтра, в двадцать ноль-ноль". — "Помилуйте, поезд в двадцать два". — "Вот и чудесно, успеете. Буду на месте до ночи, не тревожтесь, мы здесь всегда на посту". В Интуристе, слава богу, решилось. Билет готов. И снова — не до размышлений, не до обид. Совещание в Резинотресте, потом в Военно-химическом управлении…