Воскресший «Варяг» - [11]

Поезд подходит к станции. Матросы, увидя огни, немного поутихли. На перроне маленькой станции кучи народа, ожидающего поезд. Все это напирает на вагоны и так уже переполненные, но все таки некоторые втискиваются каким то чудом. Вот в корридоре мелькнула белая, как снег, голова какого то старца. Я обратила на него внимание, да и не я одна. Вид паломника, в армяке, в лаптях, на груди, на шнурке, большой медный КРЕСТ, за спиной котомка, в руках высокая, простая палка. Вглядываюсь в это лицо — голубые глаза необыкновенной чисто ты, как у ребенка, и полны какого-то тихого сияния. Говорит спокойно, ласково: «Ну-ка, матросики, може и мене тут коло вас местечко найдется?» Ему в ответ: «НУ, лизь, диду, уже потеснимся еще как-ни будь». Старик поблагодарил и втиснулся в соседнее с нами купэ. Какой-то теплотой, светом и миротворством веяло ото всей его фигуры и видно даже на эту орущую банду он подействовал как-то смягчающе... Поезд пошел вновь. Слышу разговор. «А далече, диду, едьте ?» — «Да на Полтавщину». — «Вот як» говорит матрос, «дак я ж тоже полтавец из под Золотоноши». — «Да что ты? Вот так штука! Волости то ты какой?» — «Я Ирклеевской!» — «Ах, шут те подери!» вскричал матрос «AX, кошка те забодай, дак мы ж земляки с тобой, да какие еще!» — и пошел разговор. Поезд в это время загрохотал по железному мосту и часть разговора я не слыхала. А дальше опять: — «Ну, вот, вот, дидусю, письмо чичас я напишу братишке своему, а ты его передай, а мне поторапливаться надоть, бо я должен в скорости уже с товарищами вылазить. Дело большое нам есть, на одной тут станции ликвиднуть усех там надобно». — Дальше опять после грохота слышу голос старика: — «И сделайте одолжение, будьте спокойны, — на каждому шагу существуют добрые люди, законов Господа боящие, а не то что некоторые прочие, кровь чужую проливающие!... Вот, в этом то и есть наше полное огорчение, глядя на таких, как вот теперь заделались, матросики; наказал вами нас Господь, а пока дай, Господи, кротости перетерпеть. У меня и так уже истлело сердце от тоски... Что-ж, так и канителиться нам с вами до конца жизни?»

— «Ну, ты, диду, того, полегче» — послышались голоса. А другие заорали: — «Заткнись, старый, мы кровь проливали», — Дед взметнулся. — «Дак ежели вы свою то кровь проливали, тогда вы должны окончательно состоять в могиле, а вы вот тут, в пьяном виде да безобразники, значит, чужую кровь проливали, пили, значит, её, бандиты». — Тут поднялся страшный крик и мы с безумным страхом за старика ожидали ужасных выходок со стороны этой пьяной банды. Но к счастью поезд опять подходил к станции и раздался грозный голос первого матроса: — «Братишки, товарищи, земляка мово не трожь, я за него ответствую — видишь старинного рисунку человек, куда ему понимать нашу новую л и в о р ю ц и ю. Пускай соби доносит спокойно свои старые кости. Ну, диду, а ты всё таки помалкивай, да на, вот, получи письмо для братишки мово, соседа твоего — беспременно передай да поскорее, пусть знает, что я теперь царствую с товарищами-кочегарами.

— А вот и станция наша. Гайда, ребята! Вылезай! Поживимся то мы тутечко хорошо. Надо нам сейчас дюже работать головы отвертать без разгибу, не сидеть платочком. Ни пот, а кровь гонит с нас чичас л е в о р ю ц и я. Эх, ребята, затянем свою «Варяжскую» — и к моему ужасу услыхала я, как пьяные голоса, срываясь на выкриках, затянули:

«Врагу не сдается наш гордый "Варяг"

Пощады никто не жа-а-а-ла-ет».

И слезы какой то ужасной обиды за поруганную песню, знакомую мне с детства, потекли по моему лицу... Россия... Флот: гордый Андреевский флаг... «Варяг» — все сейчас растоптано в грязи этими полу-людьми, полу-зверями... Я сидела в каком-то оцепенении, меня охватило ощущение глубочайшей тоски, какого-то кощунства, а в это время белая голова старца появилась у нас в купэ и тихий голос спросил: «Дозвольте, господа хорошие, маленько отдохнуть коло вас». Старик сел на полу в уголок, положил перед собою свою котомку и старался запихнуть туда листки бумаги, покрытые каракулями, тихо повторяя про себя: «письмо братишке просил передать — да братишка то его еще человек пока. У нас в деревне то законы Божеские, люди еще почитают... Шут его знает, чего он тут в письме то написал? Может лучше и не давать? Что смущать душу христианскую!» Вздохнул старик и долго задумался, а потом тихо зашептал: «и усе то и усе то страдают, кажный по своему»... а потом, обратившись к нам: «что ж, господа хорошие, надо терпеть, пока Россия очистится от этого греха. Это уж видно Господь нас грешных наказует, что будешь делать!... Пока что надо терпеть! Может потом усё опять пойдет своим чередом, да и мужика то понять надоть. Что ж мужик, без свово мужицкаго занятия — БЕЗ ЗЕМЛИ трудно ему... бедствует. А у русских то, у нас, эва! Земли! пол-света... Можно было бы поделить землю то по Божьему, миром, а то вот до чего дошли — как теперича, в окончательном виде, кровопролития, тюрьма... слезы... разорение полное помещикам то нашим и никому ничего... как земли и нету! А земля то ведь благословение Божие, дадена трудящему, а вот сами взялись тапeрича царствовать и никакой от этого отрады то, во-веки веков не дождешься. И вот этот-то на все десять пальцев по бруллианту-кольцу напялил да и кричит другому: «Чтоб у тебе глаза лопнули на лбе». Живорезы они все, вот что. Эх! господа мои слушающие, все это только грубость души. Матрос то такой сердитый, что на всех зверей сразу похож... Я и перепугался сначала. Думаю, уж не сделалось ли ему помрачение смыслов, а потом, будто в умствовании ему и говорю: «что ты меня пужаешь, прямо в реки огненные меня бросаешь своим взглядом адским», а тут я и понял — диавол то в ём сидит, а я за Крест свой рукой и мыслю: «Господи, спаси!» - а он, глядь, вмиг быдто и переменился, злоба его как пропала... Вот что значит Крест Господень для нас в сей жизни прекратительной и матрос вот этого бы держался, то и был бы своему отечеству патриот. А таперича что сделалось? Звери, а не люди, а я как взгляну на человека, так сразу и постигаю, что он в себе замыкает, бо я свово собственного поколения известного: российского, христианского. А ты, ах, несчастный, быдто у тебя на головном чердаке сено напихано, а не мозги правильные, не видишь, что в дьявольские руки попал-то. ДЬЯВОЛЬСКАЯ РАБОТА — навождение, да потемнение мозгового дыхания. А тут письмо! — от такого то зла да к нам в деревню. Ну, Господи Боже-ж мой, ну как-же это возможно? А я так воопче понимаю — не-допустимо это» — и старик стал шептать какие-то молитвы и истово крестился. Сумерки наполнили вагон. Под мерный стук колес, уничтоженная и разбитая всем, только что пережитым, первой близкой встречей с «красой и гордостью» нового русского революционного флота, я вся в слезах заснула крепким сном. И все остальные заснули, заснул и старик — усталость организма взяла свое. Долго ли нам спалось — не знаю, но пробуждение мое было хорошим, тихим, под звуки голоса старика: «И правда Твоя — правда во веки!» И, видя, что я проснулась, обернулся ко мне милый старик: «так вот, барыня моя хорошая, помнить завсегда надобно, что все, что ни случается с человеком, во всем своя правда есть и все надо принять... А как примешь все, поверь, барыня, многое станет виднее и понятнее, а с этим и утешение приходит и на сердце легче делается, потому видишь; что постиг мудрость большую: «Правда Твоя во веки!» Переболеет от горя сердце, да за то истинным станет, а чистое сердце — то глубоко видит, оно на Самого Бога глядеть могёт, будто как после такой боли, как озаришься весь. И знай, барыня, если над человеком стрясется беда, а вины его нет и совесть его чистая, то это горе САМИМ БОГОМ ПОСЛАНО, и получит через него человек силу большую, бо ближе до Бога станет. Понял я это всё, барыня, бо много годов прожил у монастыре, коло святых старцев. А в смерти знай, барыня, ничего страшного нет, Господь қажному свои сроки знает, а до того учит человека, как страдать надобно. А теперь отдыхай, спи, милая барыня, Господь тебя сохранит». И заснула я вновь. Поезд мчится на всех парах, шум разговоров, матросская ругань, удушающий запах перегара и махорки кружат голову, спать невозможно. Открываю глаза, но чудесного старика уже нет. Значит, где-то вылез уже, на какой-то станции. Поезд опять замедляет ход, как-то нехотя, колеблясь, останавливается и опять та же безнадёжная картина: опять в вагоны влезают матросы и солдаты со сверкающими бриллиантовыми перстнями на пальцах и вооруженные, что называется «до зубов». Вот они, эти люди, которые разрушают мою Родину, ведут ее к гибели...