Воскресшие боги (Леонардо да Винчи) - [26]

Горбатый плешивый старичок, с длинным красным носом, заглянул в дверь студиоло. Герцог приветливо улыбнулся ему, приказывая знаком подождать.

Дверь скромно притворилась, и голова исчезла.

Секретарь завел было речь о другом государственном деле, но Моро слушал его рассеянно, поглядывая на дверь.

Мессер Бартоломео понял, что герцог занят посторонними мыслями, — кончил доклад и ушел.

Осторожно оглядываясь, на цыпочках, герцог приблизился к двери.

— Бернардо, а, Бернардо? Это ты?

— Я, ваша светлость!

И придворный стихотворец, Бернардо Беллинчони, с таинственным и подобострастным видом, подскочил и хотел было встать на колени, чтобы поцеловать руку государя, но тот его удержал.

— Ну, что, как?

— Благополучно.

— Родила?

— Сегодня ночью изволили разрешиться от бремени.

— Здорова? Не послать ли врача?

— В здравии совершенном обретаются.

— Слава Богу!

Герцог перекрестился.

— Видел ребенка?

— Как же! Прехорошенький.

— Мальчик или девочка?

— Мальчик. Буян, крикун! Волосики светлые, как у матери, а глазенки так и горят, так и бегают — черные, умные, совсем как у вашей милости. Сейчас видно — царственная кровь! Маленький Геркулес в колыбели. Мадонна Чечилия не нарадуется. Велели спросить, какое вам будет угодно имя.

— Я уже думал, — произнес герцог. — Знаешь, Бернардо, назовем-ка его Чезаре. Как тебе нравится?

— Чезаре? А ведь в самом деле, прекрасное имя, благозвучное, древнее! Да, да, Чезаре Сфорца — имя, достойное героя!

— А что, как муж?

— Яснейший граф Бергамини добр и мил как всегда.

— Превосходный человек! — заметил герцог с убеждением.

— Превосходнейший! — подхватил Беллинчони. — Смею сказать, редких добродетелей человек! Таких людей нынче поискать. Ежели подагра не помешает, граф хотел приехать к ужину, чтоб засвидетельствовать свое почтение вашей светлости.

Графиня Чечилия Бергамини, о которой шла речь, была давнею любовницей Моро. Беатриче, только что выйдя замуж и узнав об этой связи герцога, ревновала его, грозила вернуться в дом отца, феррарского герцога, Эрколе д’Эсте, и Моро вынужден был поклясться торжественно, в присутствии послов, не нарушать супружеской верности, в подтверждение чего выдал Чечилию за старого разорившегося графа Бергамини, человека покладистого, готового на всякие услуги.

Беллинчони, вынув из кармана бумажку, подал ее герцогу.

То был сонет в честь новорожденного — маленький диалог, в котором поэт спрашивал бога солнца, почему он закрывается тучами; солнце отвечало с придворною любезностью, что прячется от стыда и зависти к новому солнцу — сыну Моро и Чечилии.

Герцог благосклонно принял сонет, вынул из кошелька червонец и подал стихотворцу.

— Кстати, Бернардо, ты не забыл, что в субботу день рождения герцогини?

Беллинчони торопливо порылся в прорехе своего платья, полупридворного, полунищенского, служившей ему карманом, извлек оттуда целую кипу грязных бумажек и, среди высокопарных од на смерть охотничьего сокола мадонны Анджелики, на болезнь серой в яблоках венгерской кобылы синьора Паллавичини, отыскал требуемые стихи.

— Целых три, ваша светлость, — на выбор. Клянусь Пегасом, довольны останетесь!

В те времена государи пользовались своими придворными поэтами, как музыкальными инструментами, чтобы петь серенады не только своим возлюбленным, но и своим женам, причем светская мода требовала, чтобы в этих стихах предполагалась между мужем и женой такая же неземная любовь, как между Лаурою и Петраркою.

Моро с любопытством просмотрел стихи: он считал себя тонким ценителем, поэтом в душе, хотя рифмы ему не давались. В первом сонете пришлись ему по вкусу три стиха; муж говорит жене:

И где на землю плюнешь ты,

Там вдруг рождаются цветы,

Как раннею весной — фиалки.

Во втором — поэт, сравнивая мадонну Беатриче с богиней Дианой, уверял, что кабаны и олени испытывают блаженство, умирая от руки такой прекрасной охотницы.

Но более всего понравился его высочеству третий сонет, в котором Данте обращался к Богу с просьбою отпустить его на землю, куда будто бы вернулась Беатриче в образе герцогини Миланской. «О, Юпитер! — восклицал Алигьери. — Так как ты опять подарил ее миру, позволь и мне быть с нею, дабы видеть того, кому Беатриче дарует блаженство», — то есть герцога Лодовико.

Моро милостиво потрепал поэта по плечу и обещал ему сукна на шубу, причем Бернардо сумел выпросить и лисьего меха на воротник, уверяя с жалобными и шутовскими ужимками, что старая шуба его сделалась такою сквозною и прозрачною, «как вермишель, которая сушится на солнце».

— Прошлую зиму, — продолжал он клянчить, — за недостатком дров, я готов был сжечь не только собственную лестницу, но и деревянные башмаки св. Франциска!

Герцог рассмеялся и обещал ему дров.

Тогда, в порыве благодарности, поэт мгновенно сочинил и прочел хвалебное четверостишье:

Когда рабам своим ты обещаешь хлеб,

Небесную, как Бог, ты им даруешь манну, —

Зато все девять муз и сладкозвучный Феб,

О, благородный Мавр[11], поют тебе осанну!

— Ты, кажется, в ударе, Бернардо? Послушай-ка, мне нужно еще одно стихотворение.

— Любовное?

— Да. И страстное.

— Герцогине?

— Нет. Только смотри у меня, не проболтайся!

— О, синьор, вы меня обижаете. Да разве я когда-нибудь?..