Воскрешение неумиравшего, или Жанры не горят - [5]

"Красавица с острова Люлю" хороша прежде всего сама по себе - своей неподдельной веселостью, своим щедрым безыскусственным (и притом весьма квалифицированным, виртуозным, искусным) юмором. Но в рамках этого сборника важно подчеркнуть еще и вторичные, функциональные ее достоинства. Во-первых, историко-литературные. Рассуждая о романе-памфлете двадцатых годов, мы всячески силились намекнуть на то, что с наибольшей откровенностью он проявился в утопическом жанре, в произведениях, живописавших гротесково-фантастическую схватку главных антагонистических классов эпохи: пролетариата и буржуазии. При всей теоретической правильности этого конфликта утопическая проза страдала очевидной плакатностью, даже иллюстративностью, была по большей части непроходимо скучна и нотациями своими могла посоревноваться с учебником. В жанре утопии сложилась не то что серия - целая литература ("Катастрофа" Я. Окунева, "Черт в совете непорочных" С. Полоцкого и А. Шмульяна, "Универсальные лучи" И. Келлера и В. Гиршгорна, "Трест Д. Е." И. Эренбурга, "Город пробуждается" А Луначарского, "Дажды два - пять" Ю. Слезкина, "Иприт" Вс. Иванова и В. Шкловского, "Крушение республики Итль" Б. Лавренева - вот ее краткая, далеко не исчерпывающая библиография, вещественное доказательство того, что эта литературная Атлантида на самом деле существовала, а не примерещилась мне при сосредоточгнном немигающем взгляде на предмет моих раздумий).

Так вот, "Красавица с острова Люлю" и является по своей событийной организации типичным утопическим памфлетом. Здесь происходят грандиозные социальные катаклизмы, сталкиваются мировоззрения, классы и армии.

Здесь присутствует авантюрное начало, олицетворяемое активными героями. Здесь с нажимом расставлены политические акценты - дабы у зрителя не было ни малейших сомнений в преданности автора (и его персонажей) алому стягу революции. И все-таки "Красавица с острова Люлю" далека от назидательного памфлетного канона с его нормативами и примитивами. Потому что действие на страницах повести развертывается под знаком особой смеховой условности. Словно бы описываемые приключения происходят не всерьез, а в шутку. Словно бы их развитие целиком зависит от воли рассказчика и, стало быть, обратимо. Словно бы писателю удалось найти такой срез мира, который позволяет увидеть в самом что ни на есть торжественном и даже святом искры комического, отнюдь не снижающие важность важного или торжественность торжественного, а напротив, возвышающие - до уровня естественного, живого, жизненного и жизнеспособного.

Этот особый знак смеховой условности имеет узаконенное название: пародия. "Красавица с острова Люлю" представляет собой пародию на утопический памфлет - со всеми вытекающими отсюда последствиями. Она работает, как и всякая пародия, на двухтактном принципе прилива и отлива, узнавания и отстранения. Да, мы видим в пародии повторенные черты исходного объекта. Да, мы воспринимаем пародию как некий знакомый нам подлинник. Мы готовы поставить знак равенства между "Красавицей с острова Люлю" и какой-нибудь "Катастрофой", отождествляя его с тем самым знаком условности. Но почему-то промелькнули вдруг перед нами наплывом приметы традиционного .морского романа... Что-то до боли знакомое - Стивенсон или Жюль Берн. И Майн Рид, и Хаггард... Привидения? Миражи? Отнюдь. Обыкновенная явь пародии.

Пародия - кривое зеркало. Дефиниция, звучащая привычно, чуть ли не банально. А ведь в ней сокрыты мно - гозначительные смыслы. Зеркало установка на повторяемость, на узнавание. Кривизна этого зеркала - установка на обновляемость, на искажение, на отстранение. Когда мы усматриваем в "Красавице с острова Люлю" признаки утопии, наше восприятие делает упор на зеркальное сходство. Когда встречаемся с пиратами стивенсовской закваски на искривляющие акценты.

Теперь, возвращаясь к историко-литературной функции "Красавицы с острова Люлю" (вообще - ив нашем двухтомнике), мы вправе констатировать, что произведение С.

Заяицкого трудится, как говорят, за двоих: оно представляет сразу два жанра и представительствует сразу за два жанра - за утопический памфлет и за пародийную повесть.

Почему толкования сатирических произведений всегда принимают в нашей критике характер дипломатических меморандумов? Каждое слово произносится как бы с неким схоластическим изыском, сомнительное же слово (то есть ранее не апробированное, не обкатанное в литературных боях и цензурных справочниках) оснащается подпорками-цитатами, аналогиями, оправдательными реверансами, короче говоря - таким громоздким церемониалом который может быть объяснен только одной, поистинесвященной целью: обелить сатирика, выдать ему индуль генцию (пускай хоть разовую) на грех, а лучше сказать, грешок, немногочисленный, растиражированный в допустимом количестве экземпляров.

Именно сейчас и именно здесь мне хочется оспорить это обыкновение, ибо вряд ли найдется другой реликтовый элемент прошлого, с большей красноречивостью выдающий на фоне всеобщей гласности нашу застарелую безгласность. Уже давно сказана такая правда... Против нее сатирические шуточки с их метафорами, аллегориями, иносказаниями и прочими утехами Эзопа - детский лепет.