Восковые куклы - [45]

Чудом ему удалось схватить далматинского самца. Александр согрел его в ладонях, самец перестал вырываться и начал издавать пузырчатые звуки. Огромные его черные глаза, окруженные веками, тоже черными, но с мириадами золотистых вкраплений, увлажнились. И Александру показалось, будто это лягушка-принц, которая роковым образом оказалась среди людей, и его нужно было только поцеловать.

Во время небольшой вступительной лекции профессора один из экспедиторов рассказывал ему на ухо, что «этот экземпляр» лежал замороженный в погребе, и когда его вынули, у него проснулись половые инстинкты (это осенью-то!), он начала издавать звуки, а железы его набухли.

Потом все ушли в музей, и Александр остался в лаборатории один. В его воле теперь выпустить лягушонка, именно сейчас, другого момента не будет. Но что он скажет профессору? Его убежденность в королевском происхождении лягушонка не годилось, на здравый взгляд, не только для объяснения, но даже для подобия шутливой отговорки. Он приостановился, чтобы собраться с мыслями, и только было собрался отпустить лягушонка, как услышал в коридоре шаги.

Все пропало.

6

Ассистировать профессору вызвалась сама пани Годлевская. Она так стремилась не отставать от юношей, что во многих вопросах даже превосходила их. Вслед за тем, как профессор зондом разрушил лягушке мозг и ввел ее в состояние спинального шока, Годлевская ловким движением подвесила его на крюк за нижнюю челюсть.

— Для объяснения данного опыта, — монотонно, немного растягивая слова, диктовал профессор, — Сеченов сделал предположение, что в зрительных буграх у лягушки заложены особые нервные центры, единственной физиологической задачей которых, — тут он с чувством затаенного стариковского превосходства глянул на студентов, как будто для тех будет весьма неожиданным то, что он сейчас скажет, — является подавление рефлексов спинного мозга.

Профессор удовлетворенно вертел шеей и улыбался.

Сначала Александр держался той мысли, что товарищ его по игре умер и не испытывает никаких чувств, странным казалось лишь то, что, вытянувшись, этот скользкий комок выглядит совершенно по-другому — очень пропорциональное, по человеческим понятиям, тело, очень худое. И ноги! Какие ноги! Бедро чуть длиннее голени и очень длинная лапа, как будто ноги красивой женщины, не будь эта лапа такой длинной. И тут Александр понял, что самчик жив. Глаза лягушонка открылись, только сузились до зернышка. Похоже, мозг был разрушен лишь частично.

Начался опыт с десятой доли процента серной кислоты. Метроном отстукивал каждые полсекунды и словно заменял собравшимся стук их собственных сердец. Годлевская окунула пальцы лягушонка в стакан, и все начали ждать, когда тот дернет ногой, но ничего не происходило. Ногу окунули в стакан с водой, чтобы смыть раствор. С половины процента концентрацию кислоты увеличили до одного — опыт снова не получался, лягушонок только дрожал время от времени. («Ох уж эти мне осенние лягушки», — вздыхал старичок Рапштынский). И тут Александр на мгновенье сопоставил себя, человека, мозг которого уже начал разрушать морфий, с этим самцом Rana dalmatina. Он сию же минуту вспотел и пожелал было удалиться, но лягушачий глаз снова моргнул, и Александр не посмел уйти.

Профессор, между тем, продолжал заполнять своей речью создавшуюся паузу.

— Отсюда были сделаны очень широкие психологические выводы, — профессор поднял вверх палец, а лицо его на секунду замерло в скорбящей маске почтения перед величием науки, — причем задерживающим центрам приписывалась роль непременного условия появления разумной психической жизни человека и подавления первобытных инстинктов и аффектов! Однако, — вздохнул он, — в дальнейшем взгляды Сеченова претерпели значительные изменения.

Концентрацию серной кислоты увеличили до десяти процентов. Когда лягушонка в очередной раз окунули в стакан с раствором, один из заядлых шутников, Миша Беспалов, пробормотал торжественно: «In nomine Patre et Filii et Spiritus Sancti». Студенты засмеялись, а самчик мгновенно дернул ногой и подтянул ее к телу. Александр вздрогнул.

Теперь процентное содержание кислоты можно было уменьшать, но опытом этим никто не был удовлетворен вполне. Александр увидел, как у лягушонка зашевелился язык, и от неожиданности закричал: «У него язык шевелится!» Оглянулся и обнаружил всех в удивленном молчании. Экая ведь безделица возмутила его! Вначале он был многообещающим студеном, но после явилось это пагубное пристрастие к морфию. Он даже перестал понимать суть опытов, отвлекаясь на детали, не мог иногда связать двух слов и ходил с оторванными пуговицами. Все перестали воспринимать его серьезно и считаться с ним, делая вид, однако, что ничего злополучного с их товарищем и не происходит.

Александр поинтересовался, что с лягушонком должно статься потом. Впрочем, что оставалось после этого, как только докончить мученика. Они определили это без всякой внутренней тревоги перед убийством. Когда они снова ушли, он решил снять тело с крюка и увидел, как самчик изменился: на перепонках проступили сосуды, всякая энергия его ослабла, но сердце билось. Александр взял лягушонка в руки. Теперь тот не был пульсирующей плотью, а превратился в вялую, бессмысленно барахтающуюся массу. Он посадил лягушонка на стол, и, к удивлению молодого морфиниста, тот принял обычную лягушачью позу, но едва удерживался, чтобы не расплыться. Он был каким-то мятежным, беспокойным, однако все это беспокойство не координировалось и временами переходило в дрожь. Александр посадил его обратно в банку, и лягушонок снова начал воинствовать там, на всю растяжку открывать рот, как будто в сумасшедшем крике. Александр вспомнил одно из первых своих ощущений, подобных этому, когда он лежал на кровати, ощущал свое тело и не мог им управлять. Он поднимал руку, чувствовал, что поднял ее, но видел, что рука по-прежнему лежит неподвижно, силился встать, поднимался, но тело не двигалось, и кричал, кричал очень громко, чтобы услышали соседи за стеной, потому что он думал, Что уже умирает, но его пересохшие губы едва приоткрывались. И сейчас ему казалось, что лягушка кричит.