Восхождение Зенты - [13]

— Надо толкать, — угрюмо сказал шофер.

Устроив Зенту на сиденьи так, чтобы от толчка она не повалилась на пол, Нина Лапсердак с Ирой У. выбрались из машины. Шофер глянул на двух женщин с презрением, но показал, как надо толкать, а сам сел за руль. Машина взревела, в лицо Нине Лапсердак и Ире У. полетела грязь.

— Надо кого-нибудь позвать… — сказала Нина Лапсердак, как бы извиняясь за свою с Ирой У. физическую несостоятельность, когда шофер, мертвея ненавидящим их лицом, опять вышел из машины.

Шофер молча встал на обочине и уставился куда-то вперед довольно бессмысленным взглядом. Впрочем, скоро в его глазах появился смысл — навстречу по полю к ним шел мужик в ватнике и ватных брюках, замызганных до такой степени, как будто он только что валялся в грязи. С ужасом Нина Лапсердак заметила, что к грязи на его ватнике примешиваются пятна крови.

— Что, подмочь? — спросил он довольно добродушно. У него было широкое, как бы присыпанное мукой лицо, поверху еще облепленное грязью. Вежливо оттеснив женщин, он уперся плечом в машину.

Огромная голова свиньи с выражением меланхоличным, кротким и даже каким-то мечтательным плавала в луже крови в большом тазу. Дед Кушкарик с удовольствием пил уже второй стакан водки и закусывал свежезажаренной печенью. В кухне стоял сладкий дух убоины. Угорацкий, уже переодетый, поглядывал на часы и ждал машину. Он тоже принял сто грамм и чувствовал себя довольно-таки уютно, но лицо его было замкнуто, собранно и непроницаемо. В такие моменты мать побаивалась его и начинала даже называть на “вы”.

Старику было много лет. Он был стариком уже тогда, когда к нему приводили маленькую жену Угорацкого, чтобы свести с ее ладони чудовищную бородавку.

Вечером того далекого дня тогда еще живая покойная прабабка нашла на огороде старую косточку и, взяв маленькую жену Угорацкого за руку, отвела ее в поле. Там она вырыла ямку, положила в нее кость, присыпала землей и щепкой обвела круг.

— Как этой косточке не оживать, так бородавке у моего дитятка не бывать! — сказала она угрожающе, громко и убежденно.

Маленькая жена Угорацкого испугалась и заплакала. Прабабка вернулась с ней в хату, пальцем сняла в углу паутину, скатала из нее шарик и подожгла. Слипшейся черной массой она намазала бородавку маленькой жене Угорацкого, а сверху плюнула.

Так научил ее Старик.

Косточка в поле не ожила.

Исчезла бородавка, как будто ее и не было.

Умерла прабабка, и могилу ее забыли, потому что и бабка умерла, и мать, которые про ту могилу знали.

Но Старик остался каким был. Только стал еще худее, костлявее, а белые волосы еще реже.

Потом он стал злым. Когда Зенту не то ввели, не то внесли в избу, Старик даже не подошел к ней близко, а только издали посмотрел на нее, втянул ноздрями воздух, принюхался, как это делают звери, и закричал:

— Уходите! Что ж чужую привезли? Не буду лечить чужую!

— Да что же это? — взмолилась Нина Лапсердак. — Как же это? Мы к вам еле добрались!

Но Старик все стоял на своем, все злобствовал и кричал, что не будет лечить чужую.

Тогда Ира У. вынула из ушей маленькие золотые сережечки с сияющими бриллиантиками, те, которые когда-то подарил ей муж на свадьбу, и протянула их Старику. Тускло светило золото, и бриллиантики на нем сверкали, как искры. В глазах Старика появился детский живой блеск, он взял сережки и приказал оставить его один на один с Зентой.

Потом Ира У. и Нина Лапсердак, умирая от страха и холода, еще долго стояли на выстуженной веранде, прислушиваясь к крикам и проклятиям Старика, к скрипу половиц под его ногами. Наконец Старик вышел.

— Забирайте, — сказал Старик. — Дело сделано. Завтра будет здорова.

Уже когда они подъезжали к Городу, Зента подняла голову с колен Иры У. и огляделась. По лестницам “Благой вести” она поднялась сама, прошла в свой кабинет и тут же вызвала Нину Лапсердак. В осмысленных глазах Зенты Нина Лапсердак отчетливо увидела вернувшуюся дистанцию и предупредительно наклонила голову.

— Приготовьтесь к приему посетителей, — сказала Зента.

Было девять часов утра.

Было девять часов утра, когда Ире У. принесли почту. Почты было так много, как будто отовсюду одновременно к ним отправились все подписанные указы, проекты и постановления. Комнатка Иры У. была настолько забита, что, чтобы выйти, ей надо было становиться боком, втягивать живот и еще приподниматься на цыпочки, чтобы грудью не свалить верхние бумаги.

Иногда, по старой привычке, Ира У. машинально проводила пальцем по мочке своего маленького уха, но вместо такого знакомого ощущения твердого металла она нащупывала лишь маленькую впадинку.

II

Зента плохо помнила историю своей странной болезни. Подробности она бы могла узнать только от Нины Лапсердак и Иры У., но между ней и ними пролегала та самая дистанция, держать которую призывал ее г-н Шульц.

Но она запомнила как самый черный день самого черного месяца то черное майское утро, когда ничего не подозревающая, блаженствующая в своем неведении Нина Лапсердак положила на стол телеграмму. В телеграмме было всего три слова: “Г-н Шульц умер”.

К этому времени жизнь Зенты наладилась самым наилучшим образом, каждое утро она просыпалась с радостью, осознавая, как значительно и весомо то, что она делает, делала вчера и будет делать сегодня. Как время, которым она располагает, наполняется самым главным своим содержанием — оно не проходит бесплодно. А по вечерам, устроившись поуютней, при нежном вечернем свете настольной лампы, с чувством покоя и удовлетворения, Зента писала длинные отчеты о своей работе, а потом отправляла их г-ну Шульцу. Это были списки организаций, куда она переводила деньги, и подробное описание того, что эти организации должны были сделать на эти деньги. Это были бесконечные проекты, в которых она участвовала. Иногда Зенту немного смущало, что она видит слишком много бумаги, что с бумаг и слов все начинается и все заканчивается, но когда бумаги претворялись в дела и ее приглашали на презентации по поводу завершения этих дел, и она видела довольные и счастливые лица, а шампанское пенилось и лилось рекой, она думала, что все складывается замечательно и что она участвует в самом важном на свете — в процессе созидания.