Восхождение - [16]

Солоухин не соглашался:

– Это в тебе говорит ученый-орнитолог. А кто это знает?

– Ты автор, поэт. Должен знать. Сокол редкая, охраняемая птица.

– Вот именно – поэт. Тут нужен образ, а не сведения из твоих определителей птиц.

Он начинал сердиться, и я уступал. С другим человеком я бы этого никогда не сделал.

Книги Солоухина часто встречали в штыки специалисты-ученые. «Письма из Русского музея» возмущали искусствоведов, «Трава» – ученых ботаников. Разве что «Прекрасную Адыгене» альпинисты, хоть и отмечали проколы «новичка», приняли с благодарностью. Но ведь не один из многих тысяч научных трудов по искусству или по ботанике не могли тронуть души людей, они способны лишь заложить в нас какие-то знания. Книги же Солоухина заставляли думать, волноваться, становились в тысячи раз дороже сухих статей «искусствоведов». Помню, я сказал ему:

– Ты в «Прекрасной Адыгене» перепутал фамилию альпиниста, написал Лунычкин вместо Луничкин. Он обиделся. Эстонца спутал с латышом, насчет «чистых скалолазов» ты загнул… Что бы дать мне почитать рукопись…

– Неважно, Саша, – пробасил недовольно Владимир Алексеевич. – Ведь не для него одного написано.

Конечно, конечно это пустяки по сравнению с повестью, которая стала лучшей из книг, рассказывающей об альпинизме, о начальном альпинизме.

Он всегда был тверд и решителен.

– Возвращаюсь на своем «козле», – рассказывал он мне, смеясь, – в час ночи, в легком подпитии. Раз! Задел слегка крылом машины тумбу. А тут милиционер. «Документы! – потом: – „Выйти из машины!“ Вылез. Он изучает мои документы. „Писатель, что ли?“ – „Да. Поэт и прозаик“. – „Про каких еще “заек”? Вы пьяны“. И повез в милицию. Завел в отделение, за стойкой дежурного нет. Положил на нее документы и пошел искать лейтенанта. Сижу – никого нет. Взял документы, ключи, вышел, сел в машину и уехал. Но все-таки нашли, утром звонят: „Вы были пьяны, задержаны и сбежали из отделения“. А я им: – „Да что вы?! Я уже лет десять, как в рот не беру“.

Или вот такой случай. В Париже Солоухин накупил много белоэмигрантских книг. Деникина, Краснова, Ильина, Булгакова, Бердяева… В то время ни одну из подобных книг нельзя было провезти в Союз, навсегда сделался бы невыездным. А он набил ими два ящика и отправил багажом. Через некоторое время его вызывают к начальнику московской таможни. Сидит с ним и товарищ из КГБ.

– Эти книги нельзя провозить, – говорит начальник. – Неужели вы этого не знаете?

– Я писатель, – отвечает Солоухин. – Как же я могу писать об этих людях, не читая их?

И случилось чудо. Они были так поражены, что отдали ему оба ящика.

У дома Солоухиных стоял автобус и несколько легковых машин, в доме толпился народ. Дом большой, двухэтажный, немудрено, что при коллективизации семья попала в кулаки. Крепкое велось тут хозяйство. Пожалуй, самый большой дом в деревне. Прямо возле него стоит церковь Покрова Пречистыя Благородицы, запущенная и обветшалая. Дом подремонтировали, укрепили, а внизу большую комнату обшили вагонкой. В ней холодильник, газовая плита, топилась печка. Жена Владимира Алексеевича – Роза Лаврентьевна, дочери Елена и Ольга. Я знал, что дом недавно вновь обворовали, все иконы украли, и поэтому привез образ Богоматери Владимирской. Поставил его на сервант. Роза Лаврентьевна поблагодарила меня и сказала:

– Ведь твои иконы, Саша, твой давний подарок, висят у нас. Они для Володи были, пожалуй, самыми дорогими.

Когда я оставил альпинизм как профессию, мы стали чаще видеться. Нас объединяла любовь к старине, к старинному русскому искусству, мы любили посидеть, позаниматься с иконами, с финифтью, с мелкой пластикой. Мне остались от деда старые книги, Владимир Алексеевич многие из них пересмотрел. Однажды из разрушаемой церкви я вывез со своими студентами несколько больших храмовых икон. Из них начали строить полки для склада, а мы пришли со студентами-альпинистами и сняли остатки из иконостаса. Поставил я эти иконы под лестницей черного хода в институте и за делами забыл про них. Года через два вспомнил и говорю Солоухину:

– Володя, у меня в институте давно уже стоят черные совсем доски. Не хочешь взглянуть?

– Давай поглядим, – отвечает.

Приехал он на своем джипе и забрал их, а я поехал домой. Через несколько часов звонит:

– Саша, приезжай немедленно.

– Что такое?

– Увидишь.

Приехал, смотрю, иконы мои разложены по столам и над ними колдуют два реставратора.

– Диесус семнадцатого века, – говорит мне Солоухин. – Это твои вещи. Решай, что будешь делать.

– Что мне решать, – отвечаю, – в моей хрущевской квартире места для них нет. Считай, что это мой подарок.

Вчера был у Розы Лаврентьевны, привозил деньги, собранные альпинистами на памятник.

Приходилось слышать внушенное «русскоязычными» представление, что, мол, Солоухин жаден, что он будто этакий деревенский кулачок, готовый обманывать бедных старушек. Люди всегда меряют своей меркой, и тот, кто видел в собирании икон Солоухиным что-то нечистоплотное, прежде всего сам не чист душой. Это мне хорошо знакомо, я тоже собиратель, и обо мне наши недруги говорили, что я наживаюсь и торгую. На самом же деле за всю свою жизнь я не продал ни одной вещи, ни одного предмета. Так и он, Владимир Алексеевич. Я не знал ни одного случая, чтобы он что-то продал, тем более кого-то обманул. Поменял – да, дело коллекционерское. Просто он собиратель широкого размаха, знаток и тонкий ценитель древнерусского искусства. Надо понимать, что такое собирательство. Перечтите первые страницы «Черных досок», если не помните, не стану их пересказывать. Он всегда дарил свои книги, а один раз привез мне из Болгарии кожаные шорты. До сих пор их ношу. Не замечал я его прижимистости.