Восхождение - [15]

«Теперь о главном. Твое чувство о “Вишневом омуте” – ложно. У тебя есть замысел. Ты берешь вещи и проблемы более вечные, нежели то, что тебя смущает, и поэтому надо быть мужественным, твердым. Когда в Париже свирепствовала холера, люди осаждали дом доктора Пастера: “Выходи на улицу, спасай, лечи!” – “Ступайте прочь, мне некогда”, – отвечал Пастер. Он вышел, когда холера уже окончилась. Да, он не спас 100 холерных людей, но то, что он изобрел, спасло потом миллионы жизней и продолжает спасать до сих пор, и будет спасать вечно».

Прочтя это место из солоухинского послания, я призадумался. Конечно, размышлял я, до Пастера мне далековато, своим «Вишневым омутом» вряд ли я кого-то спасу. И все же… Самое главное: вернулась уверенность в том, что начатая работа должна быть доведена до конца. А когда услышал однажды изречение одного мудрого старика: «О чем не подумал, про то не расскажешь. О чем не поплакал, про то не споешь», дело легко тронулось с мертвой точки и уже не останавливалось, пока не было завершено. Не получи я того письма от Володи, неизвестно, чем бы все кончилось.

Долг платежом красен. Журнал «Москва», где двадцать два года был я главным редактором, через цензорские баррикады пробивался к читателю самыми трудно проходимыми и, кажется, самыми замечательными вещами Владимира Солоухина, такими, как «Черные доски», «Приговор», «Оптина пустынь», «Время собирать камни». «Смех за левым плечом». Печатали и его миниатюры, названные «Камешками на ладони», и «Третью охоту» – размышления о грибах, и конечно же его изумительные стихи.

Дружба наша продолжалась, можно даже сказать, до последнего дня его жизни. Редкий день проходил, чтобы мы не виделись то ли на его, то ли на моей переделкинской даче. И обедали поочередно то у него, то у меня. Это у нас называлось «соединим наши усилия» – фраза, услышанная Володей из какого-то фильма о гусарах.

Вот так, соединивши наши усилия, и жили мы, творили мы, и это помогало нам на всех рубежах истории нашей Родины, по большей части тяжких.

Ему было бы сейчас семьдесят пять. Мне – восемьдесят один. Я на шесть лет старше, он – на шесть моложе. Но его уже нет. А я остаюсь, и с печалью и надеждою смотрю вокруг себя: не отыщется ли поблизости еще кто-то, с кем бы мы могли «соединить свои усилия» и остатни дни. Нет, не вижу.

Александр Кузнецов

Под Алепинским покровом

Для меня после Солоухина мир разделился на две части – на тех, кто читал его, и на тех, кто не читал. Последних, к сожалению, подавляющее большинство. Такие, если они постарше, протестуют против переименования улицы Урицкого, ибо «он за нас кровь проливал», а государь император Николай II для них «кровавый». Молодые читают детективы и смотрят телевидение, история и судьба России их мало волнует. Проверял я это на студентах, не знают они имени Владимира Солоухина.

Кто не жил сознательной жизнью в 50—70-е годы, тому не понять роли и значения Солоухина в пробуждении русского самосознания. Откроют они «Письма из Русского музея», прочтут о храме Христа Спасителя и скажут: «Ну и что? Давно уже построили новый». И невдомек им, что было и другое время, когда сказать хоть слово в защиту храма значило поломать свою жизнь. Недавно разговаривал с одной пятидесятилетней женщиной, она говорит: «“Письма из Русского музея” перевернули в моем, тогда еще совсем молодом сознании, все установленные представления о жизни. Это было откровение. До сих пор помню: как называется улица, соединяющая Невский с Площадью искусств? Улица Бродского. А кто такой Бродский? А это тот, что вождей рисовал. Помню Ангела Златые власы…»

От Москвы до Петушков два часа езды на электричке, а там нас с женой и зятем дожидался в своем «Запорожце» Владимир Николаевич Алексеев, большой знаток Владимирщины. Мы не раз колесили с ним по ее деревням.

– Будете писать? – спросил меня Алексеев, когда машина задребезжала и тронулась с места.

– Не знаю… – пробурчал я.

И тут же вспомнил, как однажды Солоухин уезжал в командировку, а я спросил у него:

– Будешь собирать материал?

А он ответил:

– Материал собирает прокурор. Я еду жить.

Солоухина нет. Мне хотелось думать, что я еду пожить у его могилы.

К селу Алепино мы подъезжали в солнечный холодный полдень. В этом году выпало много снега, а в первых числах апреля подморозило. Березы стали уже лиловыми от почек, а ветлы у речушек успели пожелтеть от сережек, но на всхолмленной равнине алепинских окрестностей лежал снег. В лесу и в перелесках он был глубоким, а на полях кое-где по буграм появились проталины.

– Смотрите, коршун! – сказал Володя Алексеев. – Прилетел уже.

Я посмотрел в боковое стекло машины и увидел парящую птицу. Сразу вспомнился наш спор с Солоухиным по поводу ястреба. Спорить с ним было непросто, он редко уступал. В одном из его стихотворений про ястреба, не в том, что начинается строкой: «Я вне закона, ястреб гордый…», а в другом (что-то не помню его названия), автор влезает на дерево и выкидывает из гнезда птенцов ястреба.

– Но ты описываешь не ястреба, а сокола, – говорил я ему.

– Почему?

– Да потому, что ястреб – кошка воздуха. Он затаивается в ветвях, кидаясь на свою добычу. А сокол – собака воздуха, он догоняет свою жертву и бьет ее в воздухе.