Восходящие потоки - [11]

Глава 4

Как-то, после хорошего ужина и бутылочки рейнского, прогуливаясь по набережной Клопайнерзее, Карл, к тому моменту полностью утративший, как мне тогда показалось, чувство реальности, вдруг выпалил:

"Я скоро умру".

Сказал и остановился. И надолго замолчал. Мало того, он еще и не шевелился, стоял как истукан.

Я с невозмутимым видом стоял рядом и ждал, когда же он сдвинется с места и как-то объяснит, что означают сии страшные слова.

"Ты знаешь, я не пессимист…", — продолжил Карл.

Я с трудом удержался, чтобы не рассмеяться. "Не пессимист"! Вот уж не сказал бы!

"Я не пессимист, — повторил он и вздохнул. — Но вот уже несколько лет я живу в постоянном страхе подохнуть. А это даже самого выносливого и отчаянного оптимиста вмиг превращает в распоследнего пессимиста.

Я могу отбросить копыта в любой момент. Так сказал мой лечащий врач. Я проверил потом у других эскулапов: не врал, сволочь. Поэтому мне все эти деньги, развлечения, путешествия и бабье почти до лампочки… словом, страх отравляет мне жизнь, все мне не в радость…

Казалось бы, веселись, а где-то в глубине сознания запрятан ужас… Причем, должен признаться, что я его не прятал, этот ужас. Он как-то сам постепенно запрятался… Наверно, потому, что болезнь невидима: чувствую я себя превосходно, все жизненно важные органы функционирует как надо…

Но по временам все эти страхи оживают, и тогда я усилием воли или с помощью иных средств стараюсь запрятать страх как можно глубже. Поэтому я и мечусь, как последняя сука, места себе не нахожу… бегу все время куда-то. Мне надо бежать, чтобы мысли о смерти не захватили меня целиком…

Правда, врачи сказали, что, хотя я и могу помереть в любой момент, но могу и задержаться на этом свете на много лет и прожить еще черт знает сколько, может, даже переживу этих сраных врачей и дотяну до Страшного cуда. Эскулапы говорят, что таковы особенности моей болезни, и ни одно светило не сможет определить, когда я загнусь. Что за страна! Никто ни черта не знает! Но, брат, страшно, ох, как страшно! И все-таки хорошо, что у меня вдруг появились деньги, не знаю, что бы я делал без них…"

В ответ я сказал, что он слишком серьезно относится к жизни.

"Дурень, я не к жизни отношусь серьезно, — рассердился он. — Я к смерти отношусь серьезно!"

Тогда я сказал Карлу, что врачам верить нельзя. И осмотрел Карла с головы до ног.

"Тем более что явных признаков увядания не вижу".

"А неявных?"

"Из неявных могу назвать седину в бороде и беса в ребре…"

Кстати, к вопросу о смерти…

Как-то одним чистым сентябрьским утром Карл затащил меня на Ваганьковское кладбище. Карл всегда был чутким другом, этого у него не отнять, и он из каких-то отдельных моих высказываний сделал вывод, что у меня с душой творится что-то неладное, и решил помочь мне справиться с унынием.

И действительно, я переживал нелегкий период. Все у меня разладилось. Я стал плохо спать, а если спал, "такое, мама, снилось!"

Я давно нигде не бывал, словом, это было время апатии и мизантропии. И, как это случается с рефлектирующими людьми, я был очень недоволен собой. У меня не было планов на будущее. Я не знал, что буду делать завтра и послезавтра. Да что там, я не знал, что буду делать через час.

Единственно, что мне удавалось делать более или менее плодотворно, это писать книгу жизни. Да и та была пока лишь в голове.

Я не мог писать больше того, что предлагали мне жизнь и мое таинственное "я", в котором мне очень хотелось разобраться. С некоторых пор я уверовал в то, что книги и жизнь очень похожи. Человеку не дано прозревать свой завтрашний день. Этим искусством не владеют даже сумасшедшие.

С книгами, настоящими книгами, та же история. Если ты пишешь настоящую книгу, то ты не знаешь, что случится с твоими героями на следующей странице. И это происходит не потому, что ты забыл составить планчик сочинения, а потому, что ты пытаешься написать правду, подбрасываемую тебе по столовой ложке из иных сфер.

Уверен, так писали великие. План — это для графоманов, ворующих объедки со столов гениев.

Достаточно вспомнить Льва Толстого, который однажды решил следовать плану и уже начал писать роман о декабристах, а в результате заехал совсем в другую сторону, родив "Войну и мир".

Итак, неким свежим ранним утром мы с Карлом оказались на кладбище.

— Я знаю, что тебе надо. Вид могил, — сказал он и положил мне руку на плечо, — настроит тебя на мысли о возвышенном, вечном и отвлечет от мирского, то есть от низменного. — Карл прикрыл глаза, став похожим на доброго крокодила. — А это как раз то, в чем нуждается каждый придурок, который стал слишком много копаться в себе.

Я знал, что прогулки по кладбищенским аллеям всегда бодрили Карла и придавали ему оптимизма.

— Погуляем, — говорил он приподнятым тоном, — здесь тенисто и, слава Богу, народу мало. Знал бы ты, как мне надоели люди! Я имею в виду живых. Толку от них, как от козла молока. Одно радует, что среди них подаются женщины. Если бы не это… Я не человеконенавистник, избави Боже, но… все-таки было бы лучше, если бы народу было поменьше. Людей развелось до черта… Только под ногами путаются. Чем мне нравятся мертвые, так это тем, что они, в отличие от живых, не лезут ко мне с советами и никогда не мешают продуктивно размышлять о бессмертии.