Восемь глав безумия. Проза. Дневники - [89]

18/V. Женщины гадают о мужьях и с ужасом восклицают:

— Неужели он вернется! А я хочу выйти за другого. Господи, хоть бы не возвращался.

Без двадцати три ночи. Пора спать. Сундук короткий, ноги вытянуть нельзя, и к утру они почти болят от постоянно согнутого положения. И так уже много лет. Где моя дама с библией или хотя бы джентльмен! К сожалению, устарела, голубушка.

Рассказывал человек, служащий в милиции. Во время войны в селе, обреченном на сожжение, какой-то немец вошел в избу и приказал хозяевам выходить, показывая знаками, что дом будет подожжен. Хозяева завыли, пали на колени. Немец повторил распоряжение.

Утроенные слезы, мольбы, страшное отчаяние. Немец вышел и на улице застрелился.

21/V. Сообщения в газетах: на конференции четырех держав[96] американский представитель внес предложение о прекращении оккупации Германии и о заключении с нею мира. Наши и французы — против, основываясь на решениях Московской, Парижской и Крымской конференций. Что против, это понятно и естественно. А все-таки, что думали наши, отправляя эшелоны рабочих на строительство в Восточную Пруссию? Рассчитывали на длительную оккупацию? Все равно заводы не к чему строить. На расчленение?

Как все-таки подкузьмила меня Тоня со своими коровами и огородами. Жила бы я, работала, т. е. исполняла какую-ниб<удь> службишку, и понемножку мыслила. Благодетели! Вся эта история напоминает мне одну мою калужскую благотворительницу. В дьявольски черный день встречаю я незнакомую даму (без библии и без грога), вдруг она меня останавливает:

— Мне говорили о вас, что вы имеете высшее образование… Я хочу помочь вам.

От диплома я чистосердечно отказалась, а за помощь поблагодарила. Чем же мне «помогли»? Пропуском в столовую, сейчас же отобранным (я благородно сообщила, что судилась, и дама перепугалась, что у меня как-ниб<удь> заметят чужой пропуск, отберут и выяснится, что «помощь» была оказана человеку, отбывавшему срок по 58 статье).

Так и Тоня. Предложила мне помощь, пригласила к себе. (Я отнюдь не напрашивалась на приглашение и не надеялась на него.) Я, конечно, согласилась не без радости, ибо положение мое вот уже в продолжение пяти лет поистине катастрофично. Пишу о себе: я больна и полушутя добавляю: мечтаю о комфортабельном умирании в дружеском присутствии. Получаю грубейший ответ: «Ты, чесное слово, дура („чесное“, и это пишет педагог). Я хочу помочь тебе одеждой, питанием. Может быть, устрою тебя на работу. А разговоров о болезни я не люблю. Надо жить, а жить — это работать. Во-вторых, ты мне нужна, как верный человек. У меня коровушка-буренушка (какая нежность по отношению к скотине, а к человеку?). На лето я уезжаю к сестре. Тебе придется домовничать, и ты забудешь, где и что болит» и т. д.

Тактом эта самая Тоня не отличалась никогда, но, право, даже я, зная людей вообще, а Тоню в частности, не ожидала подобного реприманда[97]. Подумать, что таким образом разглагольствует человек, донимавший меня жалкими письмами насчет своих страданий в жестоком и нечутком семейном окружении (сестра и зять), о самоубийстве, к к<отор>ому сей человек готовится, и способах оного самоубийства.

Иронией судьбы со стороны можно полюбоваться.

— А-а! Ты хочешь спасительницу — даму с библией! Вот тебе дама, вот тебе другая!

Я ответила благодетельнице сдержанным, но, надо сознаться, ядовитым письмом. И вот уж больше месяца ни слуху, ни духу.

Горький в своих воспоминаниях передает слова Толстого:

— Я люблю циников, если они искренние[98].

Если бы встретить очень умного «искреннего циника». Боже мой, как надоела, как опротивела пошлая лицемерная «идейная» брехология, все высокое и прекрасное.

План «Зонненблюме»[99], как это по-немецки сентиментально и лирично. Африка — солнечный цветок. Отрывки из дневника Эрнста[100], напечатанные когда-то в «Правде», по совести говоря, мне гораздо больше нравятся. Вот искренний, «впечатляющий», как принято сейчас выражаться, цинизм.

26/V. «Я стремлюсь погибнуть[101] во благо общей гармонии, общего будущего счастья и благоустроения, но стремлюсь потому, что я лично уничтожен, — уничтожен всем ходом истории, выпавшей на долю мне, русскому человеку. Личность мою уничтожили и византийство, и татарщина, и петровщина; все это надвигалось на меня нежданно-негаданно, все говорило, что это нужно не для меня, а вообще для отечества, что мы вообще будем глупы и безобразны, если не догоним, не обгоним, не перегоним… Когда тут думать о своих каких-то правах, о достоинстве, о человечности отношений, о чести, когда что ни „улучшение быта“ — то только слышно хрустение костей человеческих, словно кофе в кофейнице размалывают?

Таким образом, благодаря нашей исторической участи, люди, попавшие в кофейницу, выработали из себя не единичные типы, а „массы“, готовые на служение общему делу, общей гармонии и правде человеческих отношений. Причем, каждому в отдельности… ничего не нужно, и он может просуществовать кой-как, кой-как по части семейных, соседских, экономических отношений и удобств. Лично он перенесет всякую гадость просто из-за куска хлеба, оботрется после оплеухи и т. д.».