Восемь глав безумия. Проза. Дневники - [76]

…А вот и третий отрывок, третье обретенное мгновение. И я обретаю его очень часто, могу обрести в любое время. Я в свои 53 года молниеносно переселяюсь в образ шестнадцати-семнадцатилетнего подростка, сидящего за узеньким деревянным грубым столом, покрытым чистой газетой. Летний день, в маленькие окна бьет солнце. Я смотрю на книги и рукописи, сложенные на столе в педантичном порядке, невероятно симметрично. Малейший косой уголок бумажки, выглядывающий откуда-нибудь, раздражал меня до того, что я ничего не могла делать. Итак, летний яркий свет. В нем всегда есть что-то скучное, слишком законченное, ничего не обещающее. Это не то что весна, которая терзает нас и вечно зовет к неизведанному счастью, заранее омраченному крушениями, которые такие люди, как я, предчувствуют и предощущают даже в лучшие минуты жизни. Это не то, что осень, порождающая страсть, особенно томительную и непреоборимую, потому что она последняя, потому что она на золотой грани, разделяющей рост, возрождение и гибель, умирание.

И в свои 53 года я вновь испытываю то, что в первый раз тогда испытал подросток, — первую скуку жизни, первое сознание бесцельности, чувство жизненной статики, окостенелости, как будто остановился, пораженный параличом, какой-то нерв, один из главных нервов, бившийся в ребенке. Биение, трепет этого нерва создавали вечный праздник в детстве и в ранней юности, окрашивали вселенную в прозрачные золотистые, радужные краски. Вдруг все осветилось дневным летним, лишенным надежд светом, ровным, ярким и скучным-скучным. И я, заключенная в тело подростка, понимаю, что в эту, как будто совсем не страшную, прозаическую минуту, я переступаю куда-то в новый мир из вдохновенной фантастики детства. В мир голого линейного разума и его скуки, в мир, лишенный музыки и видений. Это одно из самых тяжелых мгновений прошлого, обретаемых мною на склоне жизни.

II

Есть у меня чувство отдельных мест: городов, улиц, домов, квартир. Сию минуту, сейчас, здесь со мной первое московское чувство 1921 года. Вот я иду от Ярославского вокзала до Мясницкой. Грохот трамваев, сиротливость. Одиночество и страх.

Мясницкую я воспринимаю почему-то темной, необычайно глубокой и холодной, словно заброшенный колодец. Дом с вывеской МПК[60] — старый, кажется, ампирный — порождает особенную тоску и ощущение безвыходности, бюрократической силы и равнодушия нового государства. Ничего особенного в этом доме не было. Однако сейчас я снова иду по Москве, иду, сидя за столом в ярко освещенной комнате лаг<ерного> учреждения, иду, и тоскливое чувство дома МПК со мной. Первое кремлевское чувство: холод пустого белого большого зала с большим черным роялем у стены и чувство, вспыхнувшее во мне при звуках чуждого голоса, докатившегося ко мне из-за двери кабинета. «Барский голос!» — резко и насмешливо отметило это чувство, недоброе, настороженное чувство плебея.

О, как важны, пронзительно ярки, чувственны были эти осознавания, переживания, впечатления тогда и как пронзительно ярки и чувственны они сейчас, в секунды их обретения!

…Еще два обретенных мгновения — очень поздних. Я уже в лагере. Мне 48–49 лет. Зимний день, но зима была уже на исходе. Дневной свет. Я сижу наверху на нарах. Входит женщина. От ее походки у меня ощущение полета. Меховой воротник. Цветá серый и коричневый. Глаза очень большие, темные, тонкое, четкое смугловатое лицо. И вот импрессионист<ические> эмоцион<альные> мазки: полет… серое и коричневое, тьма больших глаз… Смутное недоверие… Неосознанный интерес. И все навек запечатлено, ушло, но я постоянно буду обретать это недоверие, этот интерес, это серебристо-серое и коричневое, эту зыбкость и легкость.

И другое обретенное мгновение, связанное с той же смуглой, тонкой, гибкой женщиной. Я сижу около нее, на ее постели, читаю свои стихи. Вижу ее глаза, большие-большие, еще сильнее потемневшие, немножко дикие. Словно с каким-то испугом она смотрит на меня, как будто готовясь к обороне и внутренне обороняясь. Но в глазах, кроме того, неожиданный для нее самой, да и для меня, восторг, восторг немой, восторг с оттенком страха, как будто женщина потрясена не до криков ужаса, а потрясена до оцепенелой завороженности…

Сколько обретаемых мгновений и как они удивительны в своей кажущейся простоте и «бессюжетности».

1954

Примечание

Эссе написано в заключении, в Абези. Рукопись на четырех тетрадных листах в косую линейку, сложенных пополам.

Счастье статистика Плаксюткина

I

Анемподист Терентьич Плаксюткин, статистик ДУРА (Дорожное управление речных артерий), получил однокомнатную квартиру. Неожиданный интерес в казенном доме, как говорят гадалки.

Ожидать-то Плаксюткин ожидал уже лет двадцать, но он надеялся только на комнатку метров в десять. Лет тридцать он прожил в пятиметровой каморке при кухне в одном многоэтажном и многоквартирном доме, еще от старого режима. Плаксюткин ожидал квартиры, как иной младший офицер ожидает генеральского чина: скорее мечтал, чем ожидал, а трезво рассуждая, Анемподист Терентьич считал мечту свою слишком дерзкой и поэтому неосуществимой.

И вдруг! Вдруг ему, беспартийному, одиночке, старику (Плаксюткину было шестьдесят лет), предоставили однокомнатную квартиру в одном из новых учрежденческих домов. Сыграл роль в этом некий поворот в высшей государственной политике. Нужно было поощрить честных беспартийных тружеников. А Плаксюткин тридцать пять лет беспорочно прослужил в ДУРА. Карьеру он начал чуть ли не курьером и, постепенно карабкаясь, достиг должности статистика, то есть совершил в пределах земных все, на что был способен.