Восемь глав безумия. Проза. Дневники - [77]

— Жаль, немного поздно, получил бы квартирку лет пять назад — женился бы, — со вздохом посочувствовал Плаксюткину его сослуживец и приятель Петр Игнатьевич Недотыкин.

— А почему бы Анемподисту Терентьичу и сейчас не жениться? Он мужчина ничего, крепкий… еще деток разведет, — завистливо подхихикнул другой сослуживец и почти приятель Сидор Иваныч Трепаков.

Плаксюткин сиял. И, словно с похмелья или спросонья, бессвязно лепетал:

— Да! Да! Большая радость! Наконец-то! Двадцать лет ждал… да и не ждал, собственно, а так, упивался этакой надеждой… бессмысленной. А сам думал, что так и умру при кухне.

— Ничего… Теперь с комфортом умрете… в собственной квартире, — снова подъязвил Трепаков.

— Да что вы все смерть да смерть! Пусть живет! Что ему, восемьдесят лет, что ли? — негодующе воскликнул Недотыкин.

— Пусть живет! — единогласно решили все служащие статотдела.

Вскоре Анемподиста Терентьича вызвали к секретарю парторганизации. Анемподист Терентьич побледнел, колени его слегка подогнулись, неровной шатающейся поступью шел он по коридору.

— Что вы, больны, что ли? — опросил один из сотрудников учреждения, пробегавший по коридору.

— Да нет!.. К Сергею Сергеевичу вызывают.

— А-а-а! Зачем же?

— Да вот и не знаю. Наверно, неприятность какая-нибудь. Зачем бы иначе ему вызывать меня… Я беспартийный. Только было я радоваться начал: квартиру получил. На тебе!

— Да, может, так что-нибудь. Если бы неприятность, в сектор кадров вас вызвали бы или к начальнику. А это что-нибудь другое… Мало ли какие случаи бывают.

Анемподист Терентьич горько махнул рукой:

— Наши случаи все одинаковы. За шкирку да на вынос.

Но секретарь парторганизации Сергей Сергеич Ухмыляев встретил трепещущего старца очень благосклонно. Рядом с ним сидел и местком Бонифатий Дмитрич Тудысюдов. Он тоже приятно улыбнулся.

— Садитесь, товарищ Плаксюткин, — предупредительно сказал секретарь. — Как дела?

— С-с-спасибо.

— Счастливы, небось?

И секретарь, и местком снова милостиво улыбнулись.

— Оч-чень! — простучал зубами Плаксюткин.

— Да вы успокойтесь. Что-то уж вы больно робки. Советский человек должен высоко держать свою голову и свое знамя!

Эту декларацию объявил секретарь, а местком кивнул.

Плаксюткин попытался бодро приподнять голову, но она клонилась долу.

— Из-звините! Старое воспитание… То есть дореволюционное… Запуган с детства.

— Ну, что было, то надо забыть, — важно прервал секретарь. — Сорок лет советской власти прошло, пора ободриться.

Он дружески похлопал Плаксюткина по плечу. Местком улыбнулся.

— Ну, так как же? — бодро воскликнул секретарь. — Надо выступить!

— Куда выступить? — прошептал Плаксюткин. Губы у него пересохли.

— Да не куда выступить, а где! — отчеканил Ухмыляев. — На общем собрании коллектива… Поблагодарить надо советскую власть за ее заботу о человеке… Квартиру получили?

— Точно так-с! Извините: да!

— Ну и надо выступить. Вы один из наших старейших сотрудников… Вы поступили, еще УРА у нас было.

— Да-с! УРА-с.

— При вас УРА превратилось в ДУРА.

— Да… Как же… При мне… Двадцать лет назад.

— Ну вот, видите. Расскажите, как вы работали у нас, кто вы, что вы. О своей жизни, о прошлом упомяните. Как, мол, до революции мы страдали и как сейчас благоденствуем… Поделитесь опытом с молодежью… Ну, а когда к благоденствию подойдете, тут и за квартиру благодарить будете.

— Это я, конечно… слушаюсь. Только я говорить не умею на публике… да и вообще-то не умею, все словно боюсь чего-то. Забуду что-нибудь и собьюсь. Стар ведь уж я… Подкован плохо в смысле «надо».

— Ни-че-го! Люди все свои. Извинят вас! Чем проще скажете, тем оно и доходчивее. Всякие там иностранные слова и запускать не надо. По-русски, по-нашему, по-рабочему.

— По-рабочему! — подтвердил местком.

— Ой, боюсь! Ляпну что-нибудь по своей политической неграмотности. Я же ведь беспартийный. Политзанятия, конечно, посещал, да голова у меня, прямо сказать, ничего не переваривает… Особенно ежели, часом, уклоны какие объясняют, раскольников там всяких, фракционеров да маловеров… Как есть, ничего не понимаю, и кружение у меня делается, вроде как я раз по Балтийскому морю километров пятьдесят плыл, точь-в-точь, круженье, под сердце подкатывает и тошнит…

Ухмыляев ухмыльнулся:

— Тут вам не о маловерах и фракционерах придется говорить, а о квартире, так что ничего страшного не случится.

— А вдруг я неверно выражусь, а меня недопоймут. Вместо новой-то квартиры угодишь на Лубянку.

— Ну что вы! На Лубянку! Не те времена. Да и что вы можете плохого сказать? Советской властью вы довольны?

— А как же! Вполне доволен… с самого начала, с семнадцатого года. Что мне? Всю жизнь работал… часто и со сверхурочными, и после работы оставался. А работу свою, цифры эти, я очень люблю. Зарплата… Ничего зарплата. На семью, пожалуй, не хватило бы. А мне одному что нужно: кусок хлеба да рубашка со штанами. Во всем этом я, слава богу, не нуждался. Вот только насчет жилья плохо было… И вот дождался. Хоть перед кончиной… Истинное благодарение советской власти и Господу Богу… Уж простите меня: я несколько верующий.

Ухмыляев и Тудысюдов снисходительно улыбнулись.

— Ничего! — ободряющим тоном заговорил Ухмыляев, а Тудысюдов закивал. — Ничего! Вон архиепископ Николай Крутицкий