Восемь глав безумия. Проза. Дневники - [71]

— Да полно: машина ли это? Не обманул ли меня старый прохвост?

Но легкий нажим на чуть осязаемую выпуклость затылка, и «эмоции» любви прекращались. Машина отдыхала. Замедлялось биение электрического сердца. Поэты доисторического времени с ужимками провздыхали бы о моем муже:

— Блаженное любовное утомление овеяло его своими прохладными крыльями.

И в данный момент, позабавившись вдоволь чревовещаниями, я с шутливой лаской прикоснулась рукой к его лбу, надавив интеллектуальную точку в желательном направлении.

Стальной муж улыбнулся мне, замолчал, заглянул в витрину, мимо которой мы проходили, крепче и нежнее сжал мой локоть и заговорил тоном избалованного женщинами, усталого, но еще сильного и жадного, равнодушного к «началам и концам», интеллигентного вивера[54]. Механизм действовал.

— Милочка моя, право, иногда взглянешь кругом: на солнце, на снег, на румяные от мороза щеки женщин, услышишь какой-нибудь надтреснутый вальс в кафе, и решишь: вот это жизнь, вечная и непреходящая. Все остальное — вздор. Все остальное от лукавого. Согласна? А? Ха, ха, ха. Ты совсем глупенькая, педантичная девочка, морочишь меня гимназической философией и большевистским ригоризмом. Да ведь и твои коммунисты прежде всего люди, интеллигентные, милые и любящие пожить.

Я сконфуженно остановилась, обожженная поцелуем моего расшалившегося стального мужа.

— Ты с ума сошел. На нас смотрят. И потом ты непоследователен. Сейчас, за минуту до твоих последних слов, ты восклицал о Психее, убитой материей, и о том, что пролетарская революция несет ей воскресение…

— Я говорил это? Чудачка. Я просто пародировал тебя. Это была шутка.

Я немедленно рассердилась, а испугавшаяся машина тотчас же проделала всю группу органических движений, выражающих раскаяние. Она заглядывала мне в глаза, робко и просительно пожимала мне руку, оправдывалась примирительным голосом, уверяла, что все это мне, вероятно, показалось.

Иллюзия одушевленности доводила меня до ужаса. Теперь я страстно желала, чтобы ткани тела моего стального мужа, пропитанные каким-то составом, стали электропроводны, и я удостоверилась бы, что в жилах этого самоуверенного, высокого, сильного, красивого, седеющего механизма действительно вместо крови циркулирует электрический ток с мощностью, способной уничтожить целый город.

Однако я овладела собой. Мы дошли до театра, где работал мой муж. Начался спектакль. Неистово хлопали, вызывали, подходили ко мне, осматривали с головы до ног, хлестали меня стонами восхищения, воем восторга, визгами любопытства.

— Ваш муж нервами играет. Это поразительно, он в конце концов умрет на сцене!

— Где вы познакомились с вашим мужем?

— Как красив ваш муж!

— Голос у вашего мужа как скрипка Страдивариуса.

— Это же нутро, нутро! Это же старая душа, великая и чистая душа русского актера! — взволнованно напирала фраза.

— Да где же вы познакомились с вашим мужем?

— Я познакомилась с моим мужем тотчас же, как только он появился на свет из лаборатории одного московского химика и электрика, своего папаши.

Меня не поняли. Потом я слыхала, как слова мои передавали под строгим секретом, в качестве пикантного анекдота. Возмущению моим цинизмом не было предела.

Время шло; а я, по обычной человеческой косности, не могла примириться с тем, что муж мой — машина. Мой друг и учитель, инженер, выказывал мне при встречах самое унизительное презрение с оттенком жалости. Право, он относился ко мне так, как я могла относиться к побитой скулящей собачонке.

— Неужели вы не можете постигнуть простой аксиомы: никаких внепространственных явлений, называемых «душой», «психикой», «переживаниями», не существует? Вы не наблюдаете их. Ваш муж дает вам все, что вам нужно, даже больше, чем может вам дать ваш «одушевленный человек». Моего механического сына запас электрической энергии предохранит от «усталости», «упадка духа», «хандры» и прочих вздоров, порождаемых слабой, жидкой кровью и растягивающимся, изнашивающимся мясным мешком — сердцем.

— Все это так, но сознание, что он — стальной, отравляет всю мою семейную идиллию, не говоря уже о высших сторонах моего духа. Я не могу примириться с тем, что эта машина обманывает всех и самое себя своей мнимой одушевленностью…

— Какой одушевленностью? Вы же сами хотели, чтобы я придал ему органические речевые движения, принадлежащие людям старой эпохи. Конечно, голосовые связки его вырабатывают слова: «душа», «София», «Аполлон», «Христос», «Дионис», «Мировой дух», слова, выдуманные эксплуататорами.

— Послушайте. Мне же просто противно видеть, как он пьет изобретенное вами электрическое вино, которому вы еще в противность всем законам человеческой гастрономии придали запах портвейна. Это сплошное безумие. Понимаете, я с ума сойду, я норму потеряю. Да, я живой человек, а не чертова кукла. Я не хочу видеть попирание естества.

— Возвратите мне вашего стального мужа и возьмите одушевленного дурака. В моей лаборатории я извлеку из него большую пользу, чем вы в вашей спальне.

— Убирайтесь к черту. Вас-то я знаю. Вы способны измучить даже машину.

О, с каким наслаждением оторвала бы я мизерную прилепившуюся ко лбу нижнюю часть лица ученого!..