Восемь белых ночей - [76]

– Князь Оскар, – произнесла она наконец.

– Да, – ответил я.

– Князь Оскар.

– Да! – повторил я.

– Ничего. Просто нравится выговаривать.

Эта девушка в меня влюблена, только сама этого не знает.

Я подумал, какой нас ждет вечер. Два фильма, прогулка под снегом до того же бара, где мы сядем на те же места, только теперь – рядом, закажем то же самое, будем говорить, смеяться, танцевать под ту же музыку, может, два раза, а потом – трепетный путь до ее дома мимо моей скамьи в парке Штрауса, где мне захочется, а может, и не захочется рассказать ей про мою скамью в парке, а за этим – беглый поцелуй на прощание перед ее дверью, который, скорее всего, попытается притвориться беглым, хотя, может, и не попытается, и наконец, после того как она скроется в лифте, а Борис останется на страже в вестибюле, – путь обратно в парк, где я задержусь и сегодня тоже, присяду на свою скамью, если она не намокла, посмотрю на фонтан, обведу глазами деревья в этом никаком парке рядом с Бродвеем и стану гадать, что мне понравилось больше: провести целый день с Кларой или прийти сюда в одиночестве и думать про Клару, с которой я только что провел весь день, – в надежде, что ответа не будет, потому что все ответы верны, пока не сделают перевертыш и не докажут, что неверным был вопрос: так и многие вещи сперва верны, потом нет, потом снова верны, пока нам не останется один лишь ежевечерний диалог – вокруг горят свечи, тени наших «я» соприкасаются плечами, как и мы у Эди, и в нашем пабе, и за обедом, и когда мы слушали музыку, и когда мыли посуду, и сидели рядом в кинотеатре, плечом к плечу, перекидываясь тенями слов.

В тот вечер по дороге домой я получил эсэмэску.

КНЯЗЬ ОСКАР, КОГДА-НИБУДЬ Я ВЫНУЖДЕНА БУДУ ПОСЛАТЬ ТЕБЕ ЭСЭМЭСКУ

Ночь четвертая

«Как выглядит твой ад?» – собирался я у нее спросить. Тем самым я выманил бы ее из укрытия, заставил поднять забрало. Мне нравилось, когда она говорила о себе. Нравилось, когда она плакала, нравилось сидеть с ней в кабинке у Эди в темноте, и я едва не взял обе ее руки в свои и не поцеловал ладони; нравилось, когда за полночь, после кино, она сказала, что в обычном нашем месте отлично жарят картошку, потому что знала: мне хочется туда вернуться, а еще сильнее хочется оказаться за тем же столиком, но плечом к плечу, и подхватить нитку нашего разговора про Ромера, про мужчин и женщин, которые жили в простой повседневности, а потом в ней заплутали. Мне понравилось, как в перерыве между фильмами она выскочила из кинотеатра, нашла открытый газетный киоск, где продавали «эм-энд-эмс», потому что те, что пересыпали в полиэтиленовый пакетик, мы забыли на кухне у Марго. Заодно она успела купить два больших кофе. Утром и вечером, сказала она. Полагаю, еще она успела проверить свои сообщения. Сколько раз он звонил? – осведомился я. Всего-то восемь – не считая сообщений, которые оставил на домашнем телефоне. А ей не любопытно, о чем они? Она заранее знает содержание каждого. Уж лучше бы жалость, лучше бы она его поцеловала, чем вот так доказывать, что способна обратить доброту в яд.

Когда уже ночью мы распрощались, я дал себе обещание не ждать от нее звонка на следующий день, не ждать, что я ее увижу и услышу хоть в какое-то обозримое время, и даже не помышлять о том, чтобы позвонить самому. Если не будет веского повода. Веский повод нашелся через несколько часов, но я не повелся.

Поначалу хотелось позвонить и сказать ей, что… что я очень рад, что провел с ней весь день, а по ходу дела упомянуть основные вехи этого дня: Баха, strudel gâteau, еще раз Ромера и нежданную встречу с «Князем Оскаром» на Гудзоне – как он дожидался нас в засаде, или прощальный поцелуй, который равно неловко и выпрашивать, и отклонять.

Позвонить и сказать что? Что я беру обратно все шутки в адрес герра Яке? Что день оказался изумительным – как она и предсказывала? Что нужно очень многое ей сказать? Ну так говори. Не знаю, с чего начать. Это что, надолго? Очень хочется, чтобы ты приехала ко мне домой, сейчас, сегодня, немедленно. А чего ты меня тогда не попросил, Оскар? Потому что не мог, потому что ты, блин, кого угодно запугаешь своим жарко-холодно, лед-пламя, говори-не-говори. Потому что я не могу разобраться, где ты и кто ты. Князь Оскар! Клара Бруншвикг! Спокойной ночи. Спокойной ночи. Короткое молчание. Клара Бруншвикг… Что? Клара Бруншвикг… Не произноси, оборвет она меня. Не хочешь от меня это слышать? Не хочу. Тогда сама произнеси. Князь Оскар, давай сейчас не будем. Скажи, почему не хочешь, чтобы мы это произнесли, скажи, скажи, скажи.

Можно было позвонить по пути домой.

Можно было позвонить из такси.

Можно было позвонить из дома.

Можно было позвонить, пока ты поднималась в лифте, назвать тебя по имени, пока ты еще говорила с Борисом, заорать: «Клара!»

Можно было ответить на эсэмэску сразу. «Когда-нибудь я вынуждена буду послать тебе эсэмэску». Типичная Кларина криптография, высечено в камне, точно глиф, который никому не расшифровать, даже его создателю. Что может означать «Когда-нибудь я вынуждена буду послать тебе эсэмэску»? Что не такое сообщение она хотела написать, что в сообщении, которое она напишет «когда-нибудь», будет сказано больше, гораздо больше, а это лишь затравка, сигнал «не отключайся» – с продолжением или без? Или, может, смысл такой: жаль, что мне больше нечего сказать, жаль, что не хватает храбрости сказать больше, жаль, что не могу сказать тебе того, что ты, я знаю, хочешь услышать – чего сам-то не спросишь, чего, блин, не спросишь сам? Жаль, что ты не станешь читать между строк – я же знаю, что ты это умеешь и любишь, потому что никакие мои слова не принимаешь на веру, потому мне и приходится прибегать к околичностям, хотя я и не хочу ничего зашифровывать, особенно в разговорах с тобой, и все же вынуждена употреблять совсем уж мутные коды.