Воровка фруктов - [93]

Он помолчал какое-то время, а потом снова подал голос: «Я не сдамся, сохраню свое заведение. И первым делом я дам “Auberge de Dieppe” новое название, я его перекрещу, торжественно, устрою по такому случаю праздник для всех, приглашу гостей с разных концов, – устроитель праздника приглашает приходить всех в большом количестве, – переименую в “Auberge de l’Interieur du pays”, “Гостиница в глубине страны”. Уже было название: “Дали у моря”. Но в глубине страны: другие дали. И вот отсюда, возле моей перестроенной гостиницы в глубине страны, она и должна начаться, эта даль, отсюда она должна развернуться, здесь будет ее исходная точка. Как я прикипел душой к этому месту, где когда-то хозяйничал мой отец, а до него мой дед. Слава ему, и слава обеим трассам, ведущим и к океану, и в глубь страны. Как я люблю шум от этих машин, едущих и туда, и туда. И как мне не хватает того, чтобы вы сворачивали оттуда – сюда, к моему караван-сараю. Если бы они знали, какими красивыми они мне все кажутся в своих машинах на пересекающихся дорогах, все до единого, все эти разные профили, лбы, носы, лысины, подбородки, даже совсем скошенные: услышь они, какие они все прекрасные, они бы все, все до единого, стали бы хорошими людьми, настолько хорошими к тому же, что съезжали бы с трассы ко мне, на парковку, и дали бы мне их всех обслужить, этих типов, этих бездельников, этих никчемушников. Пока же довольно и того, что они, сидя в своих машинах, поднимают руку, чтобы поприветствовать меня. Приветствующие силуэты! Да, вот здесь у меня она и начнется, новая даль, и для вас, невнимательные, для вас, неверные, для вас, канальи, для вас, жулики, для вас, неплательщики, для вас, скверные клиенты. Но все, довольно, больше ни слова о вас, вернемся к месту: вон там дрожит на воскресном ветру дождевая лужа. А вон там квитанция по сделанным ставкам ипподрома в Ангене, как она дрожит над мыском между двумя дорогами. А там в придорожной канаве камыш, от которого во все стороны разлетаются споры. А там бывший стенд для осеменения коров, как бык все время сползает с коровьей задницы! Презерватив в кустах. Развалившаяся туалетная будка. Собака, которую выводят по большой нужде на поле, но у нее ничего не получается – как она корчится. Плакат с позапозапрошлой весны, приглашающий в дискотеку «Jules César». Покосившийся крест на могиле американских солдат, погибших в 1944 году, скоро совсем повалится. А теперь: человек в машине, закуривающий сигарету. Женщина, распускающая волосы. Водитель, кричащий вслед другому: “Мудак”. Водитель, сигналящий другому, чтобы тот убирался с дороги. Водитель, подрезающий другого. Ребенок на заднем сиденье, который машет рукой – только вот кому? – ах, как давно я не видел детей… Но вернемся к делу, прошу вас приходить в больших количествах. Нет, я не уйду отсюда. Я не отдам этот треугольный пятачок. Я не сдамся. Я не дам умереть своей гостинице. Я люблю этот треугольный пятачок возле перекрестка больше всего на свете. Здесь, на этом месте, начинается даль, – она здесь, перед моими глазами, на расстоянии вытянутой руки, да что я говорю, на расстоянии локтя, да что я говорю – рукой достать. Этот треугольник тут: он всегда был пристанищем для не имеющих крова. И он снова должен стать таковым и таким остаться».

Только теперь хозяин, смотревший все это время прямо перед собой, повернул голову к ней, стоявшей в дверях кухни, и она впервые увидела его лицо или он впервые показал ей свое лицо: совсем не такое старое, как ей представлялось, почти молодое, нет, детское, в первую очередь глаза. И одновременно это было лицо, на котором играла, как, наверное, может неожиданно заиграть на лице только старого человека, добродушная ярость, яростное добродушие.

Он дал ей знак, и она, последовав его молчаливому приглашению, подсела к нему. «Как мило вы подсели ко мне!» – хотел он воскликнуть, точно такое же восклицание буквально он однажды услышал от одного посетителя, давным-давно, сказавшего это его, хозяина, молодой официантке, подсевшей к нему в порядке любезности, как давно это было, и сделавшей то же самое, что сделала теперь эта красивая молодая чужачка. Он оставил восклицание при себе, как будто говорить такое было чем-то неприличным. Зато последовавшее чуть позже начиналось с восклика. Восклик! Восклицание: только разве что во сне, в глубоком сне, он был в состоянии издать его, то самое восклицание, в котором он был уверен, которое уже давно захватило его целиком, а не только сегодня, и которое было, по его убеждению, наряду с почтительным содроганием лучшей частью человека вообще. Тихое содрогание и громкий восклик.

И вот теперь этот восклик прозвучал – громко, но без нажима, без особой яркости. Едва ли тут было что-то необычное: обширное тело «типичного трактирщика», широкая грудь, толстая шея, большой, круглый череп и жирные щеки, как на старых рекламных щитах, – и одновременно голос, издающий этот восклик теперь, тонкий, тонюсенький, как будто насмехающийся над тем, что он сам восклицает; это я, мол, так, не всерьез: хотел попробовать преподнести совсем другое, прямо противоположное тому, что так необходимо было, судя по всему, выкрикнуть.