Воровка фруктов - [113]

Под конец брат еще сказал: он радуется предстоящей рабочей неделе. Ну а как выглядит эта его радость? Натянуть рабочие брюки. А что такого хорошего в его работе? По каким доказательствам он судил, что его работа хорошая? Что это «хороший труд»? – «По тому, что я, не желая того, то и дело отрываю глаза от нее, оглядываюсь, прислушиваюсь, обращая внимание на всякую ерунду. На то, что, во всяком случае, не имеет к работе ни малейшего отношения. А еще по тому, что я могу делать паузы, не устраивая перерыва. По тому, что я думаю о работе и параллельно о чем-то совсем другом, благодаря работе».

До заката солнца было еще далеко, и брат с сестрой отправились, как они в прежние годы делали хотя бы раз в месяц, по воскресеньям, на футбол. Площадка находилась за пределами Шомона, недалеко от больницы и кладбища, среди полей. Издалека много шума, который, как оказалось, когда они добрались до цели, производили пять-семь зрителей, сидевших на некотором расстоянии друг от друга на маленькой открытой трибуне, и в еще большей степени двадцать два игрока. Это был товарищеский матч, к которому, однако, все, и игроки, и зрители, и судья, относились всерьез и который вызывал бурю эмоций. Громче всех голосил какой-то ребенок, который сидел рядом со своей матерью, вязавшей детские вещички; один из игроков, почти лысый и даже для нападающего (как это говорили прежде?) слишком уж дородный, был его отец, и его маленький сын без устали подогревал папашу, чтобы тот забил гол в ворота. То, что он выкрикивал, были единственными понятными словами за всю игру; а так один сплошной рев и резкие трели судейского свистка, который заливался почти без остановки, как и малыш, подбадривавший отца на поле голоском, становившимся все тоньше и тоньше. Кричал же он с высоты трибуны все время одно и то же: «Allez, papa! Allez, papa!»[52] (И как перевести эти четыре слога?)

Еще один зритель наблюдал за игрой из верхнего окна городской больницы. Это был пациент с канюлями в ноздрях; он опирался на инвалидную коляску. Его то и дело оттягивали от окна, после чего окно закрывалось, хотя кто это делал, было не видно. И каждый раз он снова возвращался на свое место и смотрел на игру. Кончилось тем, что он начал по-настоящему сопротивляться, он хотел во что бы то ни стало продолжать следить за игрой из окна. Чтобы оттащить его, понадобилось больше, чем две руки. И это уже было не просто оттягивание, а отрывание, не за один раз, рывком, а постепенно, шаг за шагом, сантиметр за сантиметром, настолько велико было сопротивление больного, который отбивался из последних сил, зато каких. Понадобились все санитары больницы, чтобы справиться с ним, судя по многочисленным пальцам, которые вцепились в него сзади, от головы до ног. И вот его уже окончательно оторвали, лишив навсегда возможности быть зрителем, исключив из игры. Никогда в жизни он больше не увидит одиннадцатиметрового, никогда не увидит удара головой, отправляющего мяч в угол ворот, длинной передачи через все поле или просто хотя бы выбрасывания мяча от центральной линии. На какую-то десятую, сотую долю секунды его лицо еще мелькнуло в проеме, прежде чем исчезнуть в сумраке палаты, окно закрылось и больше уже не открывалось. И что же выражало это лицо? И эти широко распахнутые глаза? Чистый ужас. Смертельный страх.

В перерыве между таймами брат рассказал сестре об одном футболисте, при виде которого, даже просто по телевизору, в столовой, у него душа начинает петь. Игрока этого звали Хавьер Пасторе, в настоящее время выступал за «Париж Сен-Жермен», ПСЖ. Брат был влюблен в его игру, потому что Пасторе на поле был само изящество, соединенное с некоторой неловкостью, проявлявшейся порой, и все это в одном лице. Притом он не был мастером-кудесником, сознательно пускающим в ход волшебные приемы. Демонстрируя свое изящество или совершая какую-то оплошность, он всякий раз не знал, как это у него вышло. Всякий раз, как это было, к примеру, когда он забил легендарный гол в ворота «Челси», лихо обойдя, пританцовывая, пятерых противников, или когда он, как это часто с ним случалось, словно пребывал в полной уверенности, что он тут один с мячом на поле, а мяч у него ни с того ни с сего отбирался, причем противникам даже не нужно было его атаковать, они просто откатывали у него мяч прямо из-под ног, отбирали как у последнего дурака: и всякий раз он только взирал с удивлением на то, что с ним вот только что приключилось, без каких бы то усилий с его стороны. К этому нужно добавить, что никто не делал таких точных подач, как он, передавая партнерам мяч для удара по воротам прямо под ноги, бьющему с левой ноги – под левую, бьющему с правой – под правую, любителям бить головой из нападающих – прямо к виску, к левому или правому, в зависимости от обстоятельств. Вот только эти партнеры по команде, даже хорошо знавшие Пасторе и его манеру, огорошенные такой подачей и не веря, что такое вообще возможно, как правило, промахивались, совершая удар по воротам, ногой или головой, или вовсе не реагировали на прилетевший к ногам или к голове мяч. Другие игроки редко понимали Хавьера Пасторе. При этом он никогда не играл за себя, но всегда за команду, правда, за ту, которой не существовало, – пока не существовало? Больше не существовало? Но если он в виде исключения действительно брал на себя роль капитана, то неизменно производил впечатление оказавшегося не на своем месте; он вел совсем неправильную игру. И вот именно это и привлекало в нем брата. Творить чудеса, одновременно быть как будто не в себе и к тому же лишь в виде исключения встречать понимание других, даже со стороны тех, кто ближе всего: мощно.