Воронье озеро - [21]

Я прочла первую работу и не уловила смысла, пришлось перечитать. И лишь с третьего раза я поняла, что, как ни печально, дело тут не в студенте, а во мне. Я отложила работу, пытаясь определить, что за чувство оставил сон, и внезапно поняла: стыд.

Казалось бы, глупость несусветная – стыдиться того, что натворил во сне. На самом деле я ни за что бы не стала поучать Мэтта. В этих вопросах я очень щепетильна, даже работу свою никогда с ним не обсуждаю, потому что пришлось бы упрощать, а это, на мой взгляд, было бы оскорбительно. Может быть, он бы этого и не заметил, но я-то замечаю.

Я вновь занялась лабораторными. В одной-двух работах чувствовалось стремление к точности и хотя бы поверхностное знакомство с научными методами. Пять-шесть были настолько унылы, что так и тянуло внизу приписать: «Бросайте курс». Оставалось проверить еще две работы, и тут позвонили в домофон. Нажав на кнопку, я вернулась к столу.

– Уже заканчиваю, – сказала я Дэниэлу, когда он, отдуваясь, вырос на пороге.

Ему всего тридцать четыре, а одышка как у старичка. Располнеть ему не грозит, он от природы щуплый, но худой – еще не значит здоровый. Я вечно на него ворчу, а он серьезно кивает и поддакивает: да, надо больше двигаться, следить за питанием, высыпаться. Полагаю, эту тактику – скажи «да» и пропусти мимо ушей – он усвоил с детства. Его мать (профессор Крейн с факультета изящных искусств), что называется, особа властная, а отец (профессор Крейн с исторического факультета) даст ей сто очков вперед. Дэниэл ловко управляется с обоими: поддакивает и делает по-своему.

– Есть кофе, – сказала я. – Угощайся.

Дэниэл принес из кухни кружку, пристроился рядом и стал читать работы, заглядывая мне через плечо.

– Такой ужас, что в голове не укладывается, – посетовала я. – Без слез не взглянешь.

Дэниэл кивнул:

– Как всегда. Зачем ты их сама проверяешь? А ассистенты на что?

– А как иначе узнать, все ли поняли студенты?

– А зачем тебе знать, все ли они поняли? Смотри на них как на стадо слонов, бредущее мимо. – Он вяло махнул, будто вслед уходящему стаду.

Это он, конечно, рисуется. О студентах Дэниэл печется точно так же, как я, а то и больше. Он говорит, что я слишком серьезно ко всему отношусь, мол, не стоит их так опекать, пусть сами о себе заботятся. На самом же деле со студентами он нянчится больше меня, только воспринимает это спокойнее.

Я проверяла работы, Дэниэл ходил из угла в угол, потягивал кофе, брал в руки то одно, то другое – повертит и ставит на место. Он «лапальщик», так его называет мать, все-то ему нужно потрогать. Уже много лет она собирает красивые безделушки и вынуждена держать их под замком в стеклянных шкафах, чтобы спасти от «лапанья».

– Это кто, твой родственник?

Я оторвалась от работы. Дэниэл держал в руке фотографию Саймона, я и забыла, что оставила ее на диване.

Я ответила:

– Племянник.

– Есть в нем что-то от той важной старой дамы, что в спальне у тебя висит. От твоей прапрапрапрабабушки.

– Всего одно «пра».

Я вдруг напряглась. Где же я оставила приглашение? С припиской Мэтта: Если хочешь, приезжай не одна. И оно тоже там, с фотографией? Видел ли Дэниэл?

– У вас у всех такие чудесные волосы?

– Подумаешь, светлые, что тут особенного?

Он, должно быть, что-то уловил в моем голосе – глянул на меня с любопытством и отложил фотографию.

– Извини. Просто увидел ее здесь, и бросилось в глаза фамильное сходство.

– Ага, – отвечала я небрежно, – понимаю. Все говорят, что мы похожи.

Так видел он приглашение или нет?

* * *

Дэниэл, кстати, с родителями меня познакомил почти сразу, в первый же месяц. Мы пришли к ним на ужин. Дом у них и впрямь под стать выдающимся ученым – особняк прошлого века, с табличкой на стене, в квартале от университета, под названием Профессорский городок. Всюду картины – подлинники, не репродукции – и скульптуры. Мебель старинная, добротная и блестит по-особому, как будто ее раз в неделю заботливо натирали не меньше ста лет кряду. В той среде, откуда я родом, такую изысканность не одобряют, считают признаком суетности. Но, по-моему, думать так – тоже разновидность высокомерия, и мне их дом показался скорее интересным, чем вычурным.

И все равно вечер вышел неуютным. Обстановка мне понравилась – ужинали мы вчетвером в столовой с темно-красными обоями, за овальным столом, где свободно уместились бы человек десять, – а вот родителей Дэниэла я, напротив, побаивалась. Оба они говорливые, оба заядлые спорщики, постоянно друг другу противоречат, так что в воздухе искрит от возражений, опровержений и колкостей. То один, то другой из них нет-нет да и вспоминал, что мы рядом, замирал в разгар атаки, делал озабоченное лицо, говорил что-нибудь наподобие: «Дэниэл, плесни-ка Кэтрин еще вина» – и вновь бросался в бой.

Мать Дэниэла то и дело говорила: «Кэтрин, отец Дэниэла хочет вас привлечь на сторону такого-то». И, косясь на меня, поднимала соболиную бровь, ожидая, что я посмеюсь – дескать, ну и болван такой-то! На ней невольно задерживаешь взгляд – высокая, худощавая, с серебристой сединой в волосах, коротко подстриженных сзади, а впереди падающих на лицо острым косым клином.