Ворона летает по геодезической - [15]

Он пошел дальше, глядя под ноги, на бесконечную полосу унылой и однообразной плитки, похожей на аккуратно уложенные и предварительно расплющенные кофейные зерна. На такой плитке легко поскользнуться зимой и сломать себе шею, если бы здесь были зимы в истинном смысле. А где тот неровный пятнистый асфальт, в трещинках которого пробивается зеленоватый мох — тот что представлялся в детстве кожей исполинского существа? Наверное, его можно увидеть только в России. Разве можно уложить плиткой или даже закатать асфальтом бескрайние просторы нашей страны, разве можно отказаться от замерзших луж, весенних ручейков, нестриженых деревьев с воронами на ветках, ободранных кошек, тельняшки и ватника, лифтов с процарапанной ценной информацией «Цой — это круто», пенсионеров с мешками защитного цвета на тележках, колченогих рогатых троллейбусов с рекламой на боку, гигантских и среднего размера памятников Ленину, Пушкину и кошке? Как жить без золотых куполов церквей, хрустящего снега и самых красивых на свете женщин?

«Круа-круа!» — с акцентом закричала с дерева галльская ворона и спикировала по причудливой траектории в сторону рассыпанного на дорожке печенья. Серые сумерки разрезали огни фонарей.

Встреча была назначена в кинотеатре, где шла «Ночь пожирателей рекламы». Морщась от отвращения, Ермолаев уже целый час терпел постылые слоганы о сырах и пене для бритья, а зрители синхронно и с воодушевлением подпевали хором. «О великий французский народ, — думал Ермолаев, косясь на соседа со сглаженным лбом и вороньим носом, глаза которого горели в темноте. — О, некогда талантливый народ, что случилось с тобой? Когда ты успел превратиться в стадо баранов? Нам-то как быть, с кем дружить, с кем нам теперь по пути — с китайцами?..»

Сеанс кончился, толпа вышла, оставив после себя груды бумажек и шелухи. А агент не пришел.

На следующий день Ермолаев пошел в посольство. Там митинговала организованная толпа. «Россия, вон с Кавказа!» — прочитал он на транспарантах. Кто-то держал портрет бородатого полевого командира. «Ша-миль Баса-ев» — восторженно скандировали юноши и девушки вполне европейского типа.

«Не задался день-то. Неласково встречает Праздник, Который Всегда с Тобой — подумал Ермолаев. — Пойду запью…»

Он развернулся и пошел в кафе опрокинуть стаканчик свежевыжатого грейпрутового сока. Это не помогло — настроение было безнадежно испорчено.

«Каждый этнос можно сравнить с определенным представителем фауны, — думал Ермолаев. — Мудр и прозорлив был Эзоп. Есть народы-хищники, состоящие из волчьих стай. Для них способ существования — убить и отнять. Другие как бобры, трудолюбивы, но не способны спасти даже свой мех. А есть тупые наблюдатели, бараны — идут туда, куда их погонят. И не кнутом, а газетой.

Русский бесконечно терпелив, но, увы, на медведя не тянет. Медведя, по крайней мере, можно довести и тогда — берегись… Русских режут, насилуют, выселяют только за то, что они русские. Поляки, прибалты, грузины припоминают им Дзержинского, Петерса, Лациса, Берию, потому что те говорили по-русски. А западное баранье стадо внимает и поддакивает, не понимая, что волк уже точит свои зубы, и когда-то настанет их черед. Рискованная игра, господа. Неверные ставки…»

В пустынном переулке к Ермолаеву приблизился праздношатающийся негр и потребовал денег. От негра сильно разило спиртным.

«Значит, не все они наркоманы, — отметил Ермолаев. — Попадаются и приличные люди. Известно, что с утра пьют только аристократы. Однако, командировочных денег жалко, к тому же поощрять алкоголизм — не в моих принципах».

— Не дам, — ответил он.

— Почему не дашь? — удивился негр. — Потому что я чернокожий?

— Да будь ты хоть с зеленцой, все равно не дам.

Лицо негра исказилось неудовольствием, он полез в карман, но достать ничего не успел. Ермолаев быстро оглянулся, ткнул африканца пониже третьей пуговицы и отскочил. Тот резко по-японски поклонился, сделал паузу и начал громко и музыкально рыгать.

— Прощай, друг, — Ермолаев изобразил прощальный жест. — Береги печенку. И найди себе работу.

Негр потерял равновесие и осел, шурша плащом по стене.

…В номере Ермолаев прилег на кровать, нашарил пульт и пробежал по всем пяти каналам. Есть два часа свободного времени.

На экране разыгрывались истинные страсти:

— Молли, это я все испортил, прошу тебя, дай мне еще один шанс.

— Джон, ты, конечно, хороший, но пойми — у нас все кончено.

— Молли…

— Пусти, ты делаешь мне больно…

По другой программе тоже шло что-то мордобойное и американское при беготне с длинными пистолетами и истеричными диалогами, исполненными возвышенной эмоциональной патетики, по третьей — бразильский сериал о красивой жизни с плачущим небритым мачо и кем-то, лежащим в коме, по четвертой — поедание сыра, йогурта, ветчины, печенья и чипсов с блаженством во весь экран. Наконец реклама кончилась и пошла передача о животрепещущих проблемах российской политики. Ведущий, которого Ермолаев поначалу принял за пожилую женщину, оказался известным философом мужского пола в крашеном парике. В монологе его странным образом уживалась крайняя неприязнь к арабам и восхищение чеченцами.