Ворон: Сердце Лазаря - [49]

Присяжным понадобилось всего два часа, чтобы признать его виновным в убийстве Бенни. Два часа, чтобы решить, как и где он проведет остаток жизни. Судье хватило даже меньше, чтобы решить, как она закончится.

Камеры смертников находились неподалеку от ворот, между пятой и четвертой вышкой — четыре стены, такие же тошнотворно-зеленые, что и фисташковое мороженое или мыло. Джаред подумал: интересно, они всегда были этого цвета или их, как и людей, выжгло безжалостное солнце дельты.

Его прибытие не было отмечено ничем особенным. Скучные формальности с цепями, ключами и документами закончились тем, что Джареда провели через шесть дверей на запорах в его камеру. Над одной из дверей было написано кричаще алой краской «КАМЕРЫ СМЕРТНИКОВ», видимо на тот маловероятный случай, будто кто-то вообразит, что находится где-то еще. Входящие, оставьте упованья, и что там еще было хорошего. Воздух в корпусе пованивал рвотой, дезинфекцией и табачным дымом. Наконец его заперли в камере два на два с половиной метра, которой суждено стать его последним пристанищем.

— Привыкай, — сказал охранник, захлопывая дверь. С щелчком сработал электронный замок.

Первые пять минут Джаред молча сидел, уставившись на выданные тюрьмой ботинки в ожидании, пока хоть какая-то частица этого кошмара покажется реальной. Когда голос из соседней камеры прошептал его имя, он поднялся с нар и подошел к решетке.

— Кто-то меня звал?

— К тебе, пидор, обращаюсь, — отозвался голос с сильным латиноамериканским акцентом. — Ты ж По, нет? Жопоеб, которого все по телику крутят?

— Да, — ответил Джаред. — Полагаю, это я.

— Ну так слушай меня, белая задница. Тут у нас телезвезд нету. Может, в Новом Орлеане ты и был крутым вуду-отморозком, но тут ты просто кусок вырезки, который поджарят на Герти.[20] Comprende?[21]

И тут кто-то заорал из другой камеры:

— Заткни свою слюнявую пасть, Гонзалес! У меня голова раскалывается от твоей трепотни!

— Пошел на хуй!

— Сам иди на хуй, Гонзалес! И мамашу свою прихвати! Эта сучка небось любит буррито во все дырки!

Джаред снова сел на нары, слушал, как Гонзалес и второй человек орали друг на друга, пока не устали, а потом слушал и другие звуки, пойманные в бетонную коробку. В конце концов, он начал составлять в уме список способов покончить с собой здесь, если очень приспичит, если не останется больше ни одного здравого выхода. Остановился, насчитав пятнадцать.

Долгие недели сложились в месяцы, дни ползли со скоростью улитки, но вдруг оказалось, что их прошло так много, и Джаред не мог понять, как монотонное однообразие телевизора и клейкой безвкусной еды поглотило столько времени.

Ему разрешалось покидать камеру только для короткого душа или звонка от адвокатов, туманно обещавших подать на апелляцию. Лукреция позвонила только однажды, и он заставил ее пообещать больше никогда этого не делать. Пускай сам звук ее голоса давал надежду — он просто не мог этого допустить.

— Господи, Джаред, — сказала она. — Не могу же я бросить тебя гнить там.

— У нас нет особого выбора. Я люблю тебя, Лукреция, но прошу, больше не звони, — и повесил трубку. В этой выгребной яме не было места надежде. Вот о чем напоминали неряшливые красные буквы над входом. Вряд ли написавший их безграмотный злобный ублюдок имел представление о Данте, но Джаред давно понял: намерение и конечный результат не всегда совпадают.

Еще его трижды в неделю выводили на прогулку из фисташкового здания — на несколько минут во двор, где он мог смотреть сквозь ограду на лесистые холмы с другой стороны или на пустое небо над головой, пока охранник не загонял обратно.

Однажды он задремал на нарах над потрепанным томиком Клайва Баркера в мягком переплете, и тут его позвал Гонзалес — громкий шепот отражался от бетона. Джаред поднялся и нашарил маленький кусок отполированного металла, который можно было просунуть между прутьями и увидеть Рубена Гонзалеса как в зеркале на время разговора.

— Эй, мужик, они забрали Гектора, — Джаред наблюдал за мутным отражением лица своего соседа на поцарапанной и выщербленной поверхности.

— Когда? — спросил Джаред, потому что полагалось спросить, а не потому что ему было дело. Гектора Монтони обвинили в изнасиловании двенадцати детей в Батон Руж и Билокси и убийстве троих последних. Каждое преступление он заснял на видео.

— Минут с пятнадцать назад. Ему кранты. Сейчас, небось, уже на стуле, — Гонзалес отступил от решетки и исчез из пределов досягаемости зеркала. Забормотал молитвы на испанском.

Джаред вернулся на лежанку и снова принялся за «Великое и тайное представление». Прочел абзац, прежде чем Рубен снова позвал его. На сей раз Джаред не стал возиться с зеркальцем. Он зажег сигарету и сел на пол у решетки.

— Две тыщи вольт, — сказал Рубен Гонзалес. — Ни хрена себе, а? Нехилый заряд для чьей-то тушки.

— Ага, нехилый.

— Говорят, он пробивает шкуру до дыр. Говорят, из глаз прям молнии выскакивают и пальцы на концах взрываются. Бля, ну почему нельзя пристрелить нас по-простому или че-нить в таком роде? Немножко погуманитарнее?

— Гуманнее, — поправил Джаред. — Немножко гуманнее.

— Да пошел ты, жопоеб несчастный. Сидишь себе толстый и довольный, как ледяная жаба, пока за тебя жирные адвокатишки шустрят? Потому что еще не все апелляции использовал?