Вопрос Финклера - [122]

Опять этот чертов холокост! Она начала относиться к слову «холокост» примерно так же, как относилась к «антисемитам»: проклиная тех, кто вынуждал ее слишком часто пускать это слово в ход. А что было делать, если другие провоцировали ее к этому? «Да заткнитесь вы со своим паршивым холокостом, — говорили они евреям, — иначе мы откажемся признавать, что он вообще когда-либо был». В таких условиях она, конечно, не могла заткнуться и назло им говорила о холокосте.

Ныне холокост мог быть предметом торга. Недавно она случайно встретила своего «бывшего» — но не Эйба-юриста, а Бена-актера, богохульника, болтуна и враля (забавно: стоило только наткнуться на одного экс-мужа, как тут же подвернулся и другой, такой же ненадежный и ненужный) — и выслушала от него совершенно дикую историю о том, как он сошелся с одной девицей, отрицающей холокост, и был вынужден прямо в постели торговаться с ней из-за цифры погибших. Он соглашался снизить эту цифру на миллион, если она сделает ему то-то и так-то, но требовал надбавить миллион, когда она хотела получить удовольствие на свой манер.

— Я был похож на этого, как его там…

— Дай подсказку.

— Тот, у которого был список.

— Ко-Ко?[136]

— Кстати, я не рассказывал тебе, как однажды играл роль микадо в Японии?

— Тысячу раз.

— Неужели так часто? Черт побери, я унижен! Однако я имел в виду другого человека, у которого был список.

— Шиндлер?[137]

— Ну да, точно! Шиндлер. Только в моем случае я торговался из-за мертвых евреев.

— Это гнусность, Бен, — сказала она. — Это самая гнусная шутка, точнее, это две самые гнусные шутки, какие я слышала в своей жизни.

— А кто тут шутит? Теперь это просто выход из положения. Холокост превратился в товар, который можно использовать как угодно. Недавно какой-то испанский мэр запретил отмечать День памяти жертв холокоста в своем городе из-за событий в Газе, как будто одно как-то связано с другим.

— Я слышала об этом. Подразумевалось, что память убитых в Бухенвальде будут чтить лишь тогда, когда живые в Тель-Авиве научатся правильно себя вести. Однако я тебе не верю.

— Чему именно ты не веришь?

— Тому, что ты сошелся с девицей, отрицающей холокост. Это слишком безнравственно даже для тебя.

— Я поступил так из соображений благородной мести: ведь я собирался затрахать ее до смерти.

— А ты не мог просто ее задушить, без траханья?

— Я же еврей, я помню заповеди.

— На таких, как она, еврейские заповеди не распространяются. Более того, ты обязан был это сделать. Одиннадцатая заповедь гласит: «Сверни шею всякому отрицающему, ибо отрицание омерзительно».

— Возможно, ты права. Но я еще надеялся наставить ее на путь истинный. Это как со шлюхами: иногда вдруг возникает желание вытащить какую-нибудь из бездны порока. Ты же меня знаешь…

— Всегда такой добрый и отзывчивый.

Он ее поцеловал, и Хепзиба не стала его отталкивать.

— Добрый и отзывчивый, это факт, — сказал он.

— Ну и как, удалось?

— Что удалось?

— Наставить ее на истинный путь?

— Нет, но зато я сумел поднять цифру на три миллиона.

— И что тебе пришлось вытворять ради этого?

— Лучше не спрашивай.

Она не стала пересказывать эту историю своим музейным боссам. С евреями трудно угадать, какая шутка покажется им смешной, а какая — нет.

Что до музея, то дату его открытия они оставили без изменений. Не следует менять свои планы из-за страха. Только не в двадцать первом веке. И только не в Сент-Джонс-Вуде.

Глава 13

1

Иной раз поутру постыдность этого мира и собственное убожество ощущались им особенно остро, и тогда — не желая, чтобы Хепзиба видела его в таком состоянии, — Треслав одевался, выходил на улицу и шел через парк к дому Либора. Он по-прежнему называл это место «домом Либора». Нет, он не фантазировал и не надеялся увидеть в окне своего друга, но этот дом до сих пор хранил какую-то частицу Либора, как, быть может, частица униженного Треслава все еще бродила по квартире Хепзибы, которую он только что покинул.

В этот ранний час Риджентс-парк принадлежал бегунам от инфаркта, собачникам и гусям. У каждого вида местных птиц было свое время. Ранним утром наступал «час гусей» — они выбирались из прудов на сушу и ковыряли землю клювами в поисках чего им там было нужно. Потом приходило время цапель, за которыми следовали лебеди, а после них утки. Неплохо бы людям научиться подобным образом распределять время своей жизни, думал Треслав. Не драться из-за какого-то клочка земли, а просто выделить каждому определенную часть суток для владения этой землей: мусульманам — утро, христианам — день, иудеям — вечер. Или в другом порядке, не важно в каком, — главное, чтобы у всех было свое время.

Этот парк был самым просторным местом для размышлений в Лондоне — даже просторнее Хэмпстедского, где любители уединенно поразмыслить частенько чуть не сталкивались лбами, тем самым нарушая «мыслительное уединение» друг друга. Здесь же Треславу порой казалось, что он единственный размышляющий человек во всем парке, то есть единственный, кто занят только размышлениями и ничем более, а не размышляющий на бегу или размышляющий, гуляя с собакой. Он мог послать мысль с одного конца парка в другой и по приходе на тот конец вновь подхватить эту самую мысль, в лучшем виде переданную по цепочке парковыми деревьями, как телеграфные столбы передают по цепочке наши голоса. Мысли, оставленные им в этом парке, обнаруживались на прежнем месте, когда он возвращался туда через день или два.