Вопрос Финклера - [12]

— Это уже смахивает на семейный спор.

— А чем тебе не нравятся семейные споры?

— Когда член твоей семьи совершает ошибку, разве ты не должен сказать ему об этом?

— Сказать ему — да. Но не бойкотировать его. Разве можно бойкотировать собственную семью?

И в таком духе они спорили до тех пор, пока всех троих не развели обычные потребности мужчин, лишенных женского общества, — еще один бокал портвейна, визит в уборную и желание вздремнуть после застолья.

Будучи скорее пассивным наблюдателем, чем участником спора, Треслав дивился их финклерскому апломбу и уверенности в своей правоте, что бы там ни говорил Либор насчет стремления каждого финклера заслужить одобрительную реакцию нефинклеров.

Хотел того Сэм Финклер или нет, но при общении с ним Джулиан Треслав всегда чувствовал себя не в своей тарелке, как будто его не принимали за равного. И напрасно он пытался убедить себя, что это не так. В школе было то же самое — рядом с Финклером он начинал ощущать себя кем-то, кем не являлся. Каким-то шутом гороховым. Объяснить этого он не мог.

Треслав обладал, что называется, приятной внешностью. При этом описать в деталях его внешность затруднительно — он просто был «типично симпатичным». Скажем, симметрия: у него было симметричное лицо. И еще правильность: черты его лица были тонкими и правильными. И он хорошо одевался, при этом не слишком выделяясь на фоне других. Между тем Финклер — чей отец подставлял свой живот клиентам для битья — не следил за фигурой, позволяя круглому пузу нависать над брючным ремнем, брызгал слюной в телекамеру, а в длинных кадрах своей программы на редкость неуклюже ковылял по улице, на которой фургон сбил Ролана Барта,[18] или по усадьбе, где закончил свои дни Гоббс.[19] В студийном кресле он сидел развалясь, как торгаш на восточном базаре. И при всем том из них двоих не он, а Треслав чувствовал себя шутом гороховым!

Может, это было как-то связано с философией? Треслав неоднократно, с перерывами в несколько лет, пытался вплотную заняться ее изучением. Не считая нужным углубляться в прошлое вплоть до Сократа или сразу лезть в дебри современной эпистемологии,[20] он покупал книги, обещавшие доступное введение в предмет, — кого-нибудь вроде Роджера Скратона[21] или Брайана Мейджи,[22] но только не Сэма Финклера, по вполне понятным причинам. Эти попытки самообразования всегда начинались успешно. Предмет не казался таким уж сложным, и Треслав уверенно продвигался вперед. Но в какой-то момент продвижение застопоривалось, уткнувшись в понятие или в цепочку рассуждений, уяснить которые ему никак не удавалось, сколько бы часов он над этим ни бился. Реакцию отторжения в его мозгу могла спровоцировать какая-нибудь фраза, сама по себе не так чтобы уж очень замысловатая, типа «идея, вытекающая из подхода к онтогенезу как к ускоренному повторению филогенеза».[23] Порой для этого было достаточно одного только обещания автора «рассмотреть данный вопрос с трех точек зрения, каждая из которых включает пять основных пунктов, первый из которых подлежит оценке, основывающейся на четырех различных аспектах». Для него это было сродни ужасному открытию, когда вроде бы разумный человек, с которым вы только что поддерживали вполне нормальную беседу, вдруг на поверку оказывается совершенным безумцем. А если не безумцем, то моральным извращенцем.

Случалось ли Финклеру сталкиваться с подобными затруднениями? Однажды Треслав спросил его об этом. Ответ был: не случалось. Финклеру все это было яснее ясного. И люди, читавшие его книги, находили, что он излагает все яснее ясного. А иначе откуда бы у него взялось так много читателей?

Только после того, как они распрощались на улице, Треславу пришло в голову, что его старый друг просто нуждался в компании. Либор был прав: Финклер действительно искал любви. Мужчина, лишившийся своей женщины, был одинок в большом черном «мерседесе», не важно, сколько читателей и почитателей у него имелось.

Треслав смотрел на луну, пока у него не закружилась голова. Ему нравилось побыть одному в такие теплые поздние вечера. Он крепко ухватился за решетку парковых ворот, как будто хотел сорвать их с петель, но не предпринял никаких дальнейших действий, а только стоял и наслаждался успокоительным дыханием парка. С другой стороны ограды он мог выглядеть как заключенный или пациент психбольницы, отчаявшийся выбраться на волю. Впрочем, его позу можно было истолковать и в обратном смысле: как будто он отчаянно стремится попасть внутрь.

В конце концов, решетка была нужна ему просто для поддержания равновесия, настолько он был опьянен, но не вином — хотя у Либора трое горюющих друзей выпили немало, — а запахом листвы. Он широко открыл рот и заглатывал этот воздух с жадностью, как в разгар любовных утех.

А когда он в последний раз так открывал рот, реально занимаясь любовью? Открывал, чтобы вдохнуть побольше воздуху, чтобы издать благодарный вопль, чтобы взвыть от восторга и от страха. Неужели он исчерпал отпущенный ему лимит женских ласк? Но ведь он каждый раз по-настоящему влюблялся, он не был легкомысленным волокитой и все еще надеялся обрести свою главную и единственную любовь. Однако новые женщины больше не входили в его жизнь, а его прежние возлюбленные утратили способность к состраданию. Идя по улице, он замечал красоту встречных девушек, восхищался их энергией и вполне понимал других мужчин, которых притягивала их дерзкая чувственность, но сам он уже не застывал столбом от такого зрелища. Он не мог представить этих девушек умирающими у него на руках. Он не смог бы оплакивать их уход. А там, где он не смог бы плакать, он не мог и любить.