Воля твоя - [47]

— Такого просто не может быть — чтобы от чего-то не было пути назад. Ведь все всегда можно обернуть вспять, я уверен.

— Действительно ли уверен или слепо веруешь? Поверь, Марек, между ними великая разница.

— Хотел бы я солгать, что первое, но тогда бы я согрешил, верно? Не хотелось бы брать на себя очередной грех.

Священник грустно улыбнулся.

— Я мог бы отпустить тебе твои грехи, но для этого тебе пришлось бы исповедоваться.

Я вздохнул, сокрушенно покачав головою.

— Понимаю, — обиженно сжал он губы, отчего они превратились в тонкую полосочку. Не знаю почему, но мне вдруг стало не по себе: с какой ясной проницательностью он взглянул мне в глаза, словно куда-то вовнутрь, таким же и голосом он произнес следующие слова: — Ты способен исповедоваться самому себе.

Эта его фраза чем-то тяжелым, повисшим на моей шее стопудовым камнем, запала мне в душу. Сдавила плечи, сжала грудь, как-то моментально лишив сил. Склонила меня к столу.

— Что-то не так, сын мой? — Сочуственно произнес настоятель с плохо скрываемым торжеством в голосе. — Тебе словно внезапно поплохело.

— Почему, святой отец? — Он внимательно наклонился ко мне. — Отчего мне так плохо от ваших слов? Словно… обухом по голове. Ведь только что я сам так говорил! Говорил про себя же! И верил! Ведь так и есть…

— Все просто, Марек, — крепкая ладонь легла мне на плечо, сжала его. — Разница в том, что ты этому слепо верил, а слепая вера, она… Она хрупка, как хрустальный сервиз, а сервиз цел лишь до тех пор, пока хранится в потаенном уголке, недоступном для глаз чужих. Также и слепая вера — цела, пока лична, пока недоступна еще рукам посторонним, загребущим. И способна разбиться, разлететься на мелкие кусочки, едва ты доверишь ее кому-либо неуклюжему, неважно нарочно ли либо с худыми намерениями. Сейчас, разрушившим твою слепую веру, эдаким невеждой, оказался я. С любым другим ты бы обязательно поспорил, посмеялся бы над его словами да забыл, но волею случая твоим собеседником оказался я.

Нет, подумал я, совсем не волею случая — моей. Зачем я желал этого, почему к этому стремился? Тот ли это разговор, что мне был так необходим? Кажется, теперь я начинаю осознавать ответ.

— Ты веруешь в Создателей, в тебе есть кроткость и смирение перед ними, а следовательно, и передо мною — говорящим в этом мире их устами и являющимся проводником их воли, некогда записанной в трактаты. Мое слово важно для тебя, и я понимаю почему — я оказался совсем не тем самовлюбленным и чванливым святошей, каким ты представлял всю нашу братию. Я способен не просто сказать, но поговорить, однако не подумай, что я кичусь этим умением. Просто надеюсь, что этим я действительно могу помочь и помогаю людям.

Я поднялся, отрицательно покачав головою. Медленно, не разбирая дороги, двинулся к выходу.

— Куда ты, Марек? Что с тобой?

— Скверно мне, святой отец. Нужно на свежий воздух, хочу пройтись. Комната в вашем полном распоряжении.

— Здравствуй, конь, которого зовут конь. — Невесело попытался пошутить я, слепо буравя обслюнявленную ладонь. Постоялец стойла с нескрываемым удивлением взглянул на меня. — Я переночую неподалеку, не против?

Если он и был против, то виду не подал. Молодой паренек, еще на въезде в постоялый двор забравший у меня поводья коня, забежал в конюшню, коротко глянул на меня и умотал прочь. Значит, и этот малолетний конюх тоже не против.

Скинув с себя куртку и бросив на пол, я обессилено опустился туда же, облокотившись спиной о дверцу стойла и чувствуя макушкой жаркое дыхание пребывающего в смятении скакуна.

— Не будешь же ты меня прогонять за недавнюю обиду, дружище?

Мне в волосы возмущенно фыркнули, однако гнать действительно не спешили. И даже не подумали укусить, что, в общем-то, было бы справедливо.

Нога уже давно не болела, даже не ныла. Действительно, затянулось как на безродной собаке. Шрамы в любом случае останутся в напоминание, но шрамы мелочь.

Двери конюшни вновь открылись, пропуская вовнутрь очередного постояльца. Святой отец, критически оглядывая подсохшую у хозяина сутану, встал напротив. Удовлетворившись или нет, он ее аккуратно разложил на полу, на ней же и умостившись.

— Если ты решил переночевать здесь, то самое правильное было бы отдать комнату в ней более нуждающимся. Надеюсь, ты окажешься не против?

Я не был против. Какое мне дело, как распорядился ею настоятель Николас, если возвращаться в нее я не собирался?

— И все же, сын мой, я готов тебя исповедать. — Проговорил он спустя какое-то время, задумчиво вглядываясь в мое лицо. — Принять груз твоего греха, даже если это убийство — самый тяжкий из всех грехов.

Это было так соблазнительно — просто взять все и скинуть. Освободиться. Так приятно думать, что за совершенное отвечает некто иной, он же прощающий и искупляющий. Так просто жить, когда знаешь, что все твои поступки ничего не значат, и после очередной исповеди, подняв свою мерзкую задницу от кровати на утреннюю воскресную службу, ты вновь окажешься чистым и безгрешным словно новорожденный. А для этого нужно лишь малое — признаться в совершенном тобою грехе, прочувствовать вину, а все остальное уже чужие проблемы.