Воля к жизни - [8]

Слушая Стефана, я как будто читаю старинную, полузабытую книгу. Но нет, это не рассказ из давних времен помещичьего владычества, это живой человек повествует о сегодняшнем дне на оккупированной земле.

И одет он так, словно сошел с картины далекого прошлого. В потертой меховой шапке, в рыжей ободранной домотканой свитке, в лаптях, подпоясан поясом из прутьев кустарника, скрученных жгутом. Глаза Стефана глубоко запали в орбиты, нос заострен. Ступает Стефан так, словно тонкие ноги его слишком хрупки и едва выдерживают тяжесть тела. Бескровные губы, тощая жилистая шея — следы многолетнего, систематического недоедания.

— При Советах було дуже добре… — продолжает свой рассказ Стефан. — При панах соли не хватало, гасу[1]не було. А как пришли Советы — соли, гасу стало сколько угодно. Советы давалы коровы беднякам. Тилькы зовсим недовго булы у нас Советы…

Кругозор Стефана узок: волы, коровы, соль, керосин Пришибленность, робость — в каждом движении Стефана. Утром он говорит мне: «День добрый!» — и, несколько шагов не доходя до меня, низко кланяется так, как учили его паны и управляющие. Но когда Стефан произносит: «Советы… При Советах…» — в голосе его теплота.

Я слезаю с воза, чтобы размяться. Стефан предупредительно, встревоженно спрашивает:

— Що вы хочете? Прошу, прошу!..

Он старается угадать мои желания.

Наши три подводы движутся в составе огромного обоза. Начала и конца его мне так и не удается увидеть. В определенные часы все подводы останавливаются, лошадей и волов пускают пастись. В кустах дымят костры. В ведрах варится обед. Люди греются у костров, подсушивают обувь и одежду. Тихо, спокойно, четкий распорядок во всем. Где же враги, где «завоеватели»? Иногда кажется, что мы движемся не по немецким, а по советским тылам.

Но вот далеко впереди возникает перестрелка. Я берусь за автомат, Кравченко останавливает меня:

— Когда мы понадобимся, нас вызовут…

Проезжаем сожженную деревню. Свежее пепелище.

Здесь были дома, сейчас только обгорелые трубы торчат. А вдали пылает другая деревня. Зарево висит над нами всю ночь…

Следующей ночью надо перейти железную дорогу Сараны — Лунинец, охраняемую немцами. Один из отрядов соединения начинает перестрелку у моста около станции Бялой и отвлекает внимание немецкой железнодорожной охраны. Мы должны поскорее перебраться через железнодорожное полотно. Хриплым шепотом Стефан подгоняет волов:

— Ходь! Ходь!

Темно, льет дождь, совсем рядом трещат выстрелы.

— Ходь! Ходь! — уговаривает волов Стефан, но они, ничего не желая признавать, идут обычным своим шагом.

— Стукните их хорошенько! — советую я.

Но ему жалко ударить волов. Ведь это его волы! Он так боится беспокоить их, что словно не слышит стрельбы у моста, забывает о смертельной опасности.

— Ходь! Ходь! — шепотом упрашивает он.

Проклятые волы то ли из упрямства, то ли испугавшись стрельбы, шарахаются в сторону. Фурманка перевертывается, и я, не выпуская из рук автомата, лечу неизвестно куда ногами вверх. Не успеваю опомниться, как лежу в грязи под возом. Люди ругаются шепотом.

Якого чорта став?

— Погоняй скорише! Чого з волами нюнькаешся!

Задние подводы объезжают нас.

Ожесточенная перестрелка неподалеку.

В этот момент около воза появляется Кравченко. Спокойно и быстро помогает он мне и Стефану поднять фурманку. Шарит в темноте на дороге и кладет что-то поверх мешков. Это складной хирургический стол. Мы и не заметили в темноте, как он свалился.

Лицо, руки, шинель у меня в грязи. Волы бредут. Кое как мы удаляемся от места перестрелки. Осмелевшим голосом Стефан покрикивает:

— Ходь! Ходь! — как будто это восклицание может хоть что-нибудь улучшить в нашем положении.

Большую часть пути мы шагаем около возов. Овраги, болотца, крупные корни сосен… Часто попадаем в грязь и в воду. Хорошо тем, у кого на ногах прочные, непромокаемые сапоги. А в лаптях!.. Возница наш с утра выбирает, где ему пройти, но, когда лапти и онучи промокают насквозь, Стефан шлепает по лужам, не глядя себе под ноги.

Бондаренко и Кравченко

— …Вот так он шел. — Резким движением Бондаренко чертит на земле сухой веткой линию воображаемого поезда. — Шел со скоростью километров сорок в час. Мы здесь, в засаде. Тут кустики, редкий лес. Прямо перед нами канава и насыпь. Поезд приближается. Можно сказать, валится на нас. Только бы не выскочить слишком рано! И не опоздать. Руки, ноги дрожат. Не верилось тогда, в первый раз, совсем не верилось, что выйдет хорошо. Думал, и мина не взорвется и с поезда заметят — успеют затормозить.

Командир отряда толкает меня: «Давай!» Лежу, как примерзлый. Поезд-то далеко! Так мне кажется. А командир испугался, что я прозеваю, как крикнет мне в ухо: «Давай!!» Выскакиваю на полотно, не помню — что и как. Будто ветром взнесло Положил мину. Паровоз, мне кажется, черт те где! Далеко! Машинист увидел — к тормозу, тревожный свисток. На паровозе трое с автоматами. Увидели — и не стреляют. Не успели опомниться. Глаза у них — как фонари у паровоза. Прыгают не в мою сторону, на другой бок состава. Я в канаву. В укрытие не успел добежать как жахнет! Звук негромкий, но будто ударило по ногам. Сшибло с ног. Вдруг перестал слышать, совсем оглох. И как будто места не узнаю. Помутилось в голове. Лег в цепи. Вижу — паровоз вниз трубой, вагоны лезут на попа, из вагонов немцы. Шума, криков не слышу. Как в кино. Начали обстрел. Их выскочило человек триста В лес не бегут, чешут вдоль полотна. Потом опомнились, залегли, стали отвечать из пулемета. Тут уж нам пришлось уходить. Командир что-то кричит— ни-че-го не слышу! Три дня был глухим.