Воля к жизни - [56]

— Заходьте к нам, погрийтееь!

— Здравствуйте, доктор! — Радостный голос, сияющие глаза.

Ба, да это кума! И ребенок у нее на руках!

— Здравствуйте, Таня! Здравствуй, Оля! Как ее здоровье?

Беру девочку на руки. Ого! Как выросла за эти месяцы! Крупная, увесистая! Она смотрит на меня доверчиво, с любопытством, большими серо-голубыми глазами. Кажется, что какая-то мысль уже светится в ее пристальном взгляде.

— Не плачет! Разумна дытына! Знае, хто ее бере! — говорит мать. — Я вас прошу, доктор, зайдить до нас. Поснидайто з нами.

— Таня, мы торопимся…

— На одну хвилиночку! Я вас очень прошу! Тато вам щось хотять сказать!

Вылезаю из саней, узкой тропинкой в снегу иду к землянке, напевая:

…И земля гуде,

А кум до кумы

Борозенького йде…

Таня смеется. Низко согнувшись, вхожу в крохотную дверь землянки. Старики живы. Только бабушка настолько одряхлела, что как будто не узнает меня. Она стоит и смотрит на меня неподвижным взглядом. Голова ее трясется. Таня проворно накрывает на стол.

— Таня, це лишне! Мы зараз пойдем.

— Ну, хоть що-небудь! Ну, я вас прошу!..

Старик встречает меня взволнованно, грустно.

— Ноги зовсим не ходять, болять. Сыро в землянци.

— А где ваш сын?

— Он еще с осени пошов до вас, партизан. Десь в отряде. Доктор, — снижая голос, спрашивает старик, — вы уходите? Вы совсим уходите от нас?

Я спешу его успокоить:

— Нет, нет, это только на время, на несколько дней! Мы скоро повернемось.

Он не верит мне:

— А люды бачуть, уси едут — и генерал, и комиссар, и усе войсько.

— Нет, нет, не все! И раненые остаются. Вы же видите, раненых с нами нет.

Веками воспитанная недоверчивость еще сквозит в его взгляде. Но он уже несколько приободрился, командует невестке:

— Студню неси.

Весь стол заставлен угощением.

— Хаты лишились, но исты, слава богу, пока есть що. А ти, що под нимцями, мрут с голоду. Знущаются над ними, каты. Я зараз на усе согласный, согласный вмерти, лишь бы нимцив бильше не бачити! — говорит старик.

Форсированным маршем движемся к Ковелю. Творим великий, правый суд истории, народ торопит нас! Еще, еще несколько ударов — и вздрогнет земля, и очистится небо, солнце справедливости засияет и для нас, и для наших детей, и для тех, кто веками его не видел. Еще несколько ударов — и выберутся люди из-под земли, выпрямят спины и вздохнут свободнее на вольных, на своих полях. Спешим к Ковелю, почти не останавливаясь. На коротких привалах истомленные бойцы ложатся на дороге, мгновенно засыпают, но через несколько минут встают, идут дальше. Бесконечный обоз саней тянется по лесу.

В двадцати километрах от Ковеля, неподалеку от местечка Несухежи, мы, медики, отделяемся от колонны и разбиваем белую операционную палатку. Гречка выводит трубы железной печурки далеко от палатки, заготовляет сухие дрова, мелко рубит их, и, когда печь топится, дыма в лесу почти незаметно. Однако погода ясная, и немецкие самолеты нащупывают нас. «Рама» — само- лет-разведчик — с противным ноющим звуком висит над нашей палаткой. Вслед за ним прилетают боевые самолеты, начинают бомбежку. Мы рассредоточили свои возы по лесу, немцы бомбят лес. Воздушные волны треплют, вздымают нашу палатку, и кажется, что она вот-вот сорвется и полетит.

Но и налеты немецкой авиации не останавливают нашего наступления. Ударная группировка под командованием Лысенко около Несухеж окружает и полностью уничтожает два батальона эсэсовцев. Только один командир батальона успевает удрать на самолете. Гул артиллерийской стрельбы доносится к нам с запада. Наши отряды ведут бои на окраинах Ковеля. Ярость наших людей настолько велика, что тяжелораненые пытаются встать и продолжать сражаться. Умирающие на поле сражения продолжают кричать; «Вперед!»

Раненых подвозят к нашей палатке одного за другим.

Много ранений в ноги, в нижнюю часть туловища. Командиры по приказу Федорова накануне боя еще раз напомнили всем бойцам: окапываться, прибегать к укрытиям. Но партизаны в пылу боя забывают о всякой предосторожности, идут на врага во весь рост.

Несколько тяжелых ранений в голову. Вытекает мозг, а боец на операционном столе продолжает петь, кричать, ругаться. Он еще воюет с немцами.

Пятые сутки идут бои за Ковель. Около ста раненых прошло через нашу палатку. После операций тотчас же отправляем их в санях за восемьдесят километров в наш лагерь. Там их примет Кривцов. Свентицкий болен. Он кашляет, хрипит, каждую свободную минуту подходит греть руки около печурки. Меня тоже знобит. Меряем температуру — у Свентицкого 38,6, у меня 39,1. Аня и Лида заставляют нас принимать аспирин. Свентицкий шутит:

— Хорошо болеть, когда девушки так заботливо лечат.

Ночью спим на возах. Мороз около двадцати градусов. Полный месяц смотрит сквозь деревья. Снег искрится и хрустит под ногами. Первую ночь я лег на возу не раздеваясь и никак не мог уснуть. Владимир Николаевич Дружинин, бывалый партизан, посоветовал:

— Вы разденьтесь и разуйтесь, будет теплее. Сначала страшно, а потом под кожухом согреетесь…

В самом деле, когда снимаешь сапоги, раздеваешься до белья и завертываешься в овчинный кожух, можно согреться. Только ложиться страшно. Ложишься будто на иголки, а вставать, вылезать из-под кожуха на двадцатиградусный мороз — ох как не хочется.