Воля к власти - [190]

981

Не людей делать «лучше», не их убеждать любого рода «моралью», словно существует «моральность сама по себе» или некий идеальный тип человека, – а создавать обстоятельства, при которых потребны более сильные люди, которым, в свою очередь, понадобится мораль (а точнее, телесно- духовная дисциплина), делающая их сильнее, – и, следовательно, она у них будет! Не обольщаться голубыми очами или взволнованной грудью: величию души абсолютно чужда романтика. И, к сожалению, столь же чужда любезность.

982

Опыт многих войн должен научить нас: 1) максимально сближать смерть с интересами, за которые воюешь, – это повышает нашу доблесть; 2) надо научиться приносить в жертву многих и считать дело, за которое воюешь, настолько важным, чтобы людей не щадить; 3) железная дисциплина, дабы позволять себе в войне и насилие, и хитрость.

983

Воспитание тех властных доблестей правителя, которые способны возобладать и над его благосклонностью, и над его состраданием, великие доблести наставника («прощай врагам своим» против них детский лепет), аффект творца вознести на самый верх – довольно ваять только из мрамора! Исключительное и сверхвластное положение этих существ в сравнении с прежними правителями: римский кесарь с душою Христа.

984

Величие души не отделять от величия ума. Первое есть залог независимости, но без величия ума его вообще нельзя допускать, ибо оно наделает бед – пусть даже деланием «добра» и насаждением «справедливости». Заурядные же умы должны подчиняться – то есть не вправе притязать на величие.

985

Высший философский человек, окружённый одиночеством не потому, что хочет быть один, но потому, что он нечто такое, что не находит никого равного и подобного себе – сколько же опасностей и новых страданий добавляется ему именно в наше время, когда люди отучились верить в иерархию рангов и, следственно, не умеют ни чтить, ни понимать это одиночество! Когда-то такое вот отдаление от суда суетной толпы сообщало мудрецу чуть ли не ореол святости, – нынче же всякий отшельник ощущает вокруг себя лишь рой недоверчивых взоров и мрачных подозрений. И не только со стороны убогих и завистников: даже во всяком благожелательном отношении, которое он встретит, сквозит непонимание, небрежение и легковесность, он знает эти скрытые уловки тупоумного сострадания, которое, упиваясь собственной добротой и праведностью, норовит – скажем, путём обеспечения ему «лучших условий» или более упорядоченного, благонадёжного общества – «спасти» его от самого себя, – его изумление граничит с восторгом при виде столь рьяного, хоть и неосознанного разрушительного порыва, с которым все умственные посредственности дружно действуют против него, и притом с полной уверенностью в своей правоте! Между тем людям этой непонятной внутренней уединённости просто необходимо уютно и плотно укутываться в мантию и внешнего, пространственного одиночества – этого требует их ум. Даже к хитростям и маскараду приходится прибегать сегодня такому человеку, чтобы сохраниться, чтобы удержаться наверху среди затягивающих и опасных стремнин времени. Всякую попытку выдержать эту современность, выдержать в этой современности, всякое сближение с этими людьми и целями сегодняшнего дня ему приходится искупать как самый страшный свой грех: и ему остаётся только изумляться потаённой мудрости своей натуры, которая при каждой такой попытке приступами болезни и тяжёлыми припадками немедленно возвращала его к самому себе.

986

Maledetto colui —

che contrista un spirto immortal![243]

Манцони, («Граф Корманьола», второй акт)

987

Наиболее весомый и высший образ человека будет удаваться реже всего: так, история философии обнаруживает несметное число неудачников, несчастных случаев и чрезвычайно медленное продвижение; между вехами простираются целые тысячелетия, подминая всё, что было достигнуто, так что связь то и дело обрывается. Это ужасающая история – история высшего человека, история мудреца. Более всего повреждаема именно память о великих, ибо неудачники и полуудачники не распознают их и заполоняют своими «успехами». Всякий раз, едва обнаруживается какое-то «деяние», на арену высыпает толпа черни; гомон мелких и нищих духом людишек – страшная пытка для слуха того, кто с содроганием осознаёт: судьба человечества зависит от счастливого возникновения его высшего типа. – Я с детских лет размышлял об условиях, необходимых для существования мудреца; не стану умалчивать о радостной своей убеждённости, что сейчас в Европе он снова будет возможен – хотя, вероятно, только на короткое время.

988

Однако мы, новые философы, мы начинаем не просто с изложения действительной иерархии ценностей и ценностных различий, – мы стремимся к чему-то, что прямо противоположно всякому выравниванию и уподабливанию: мы учим отчуждению во всех смыслах, мы разверзаем пропасти, каких ещё не было на свете, мы хотим, чтобы человек стал злее, чем когда-либо в прошлом. Покамест мы и сами живём в чуждости и скрытности друг от друга. Нам по многим причинам необходимо будет жить отшельниками и самим носить маски, – следовательно, мы будем мало пригодны и для розыска подобных себе. Мы будем жить одиноко и, вероятно, пройдём через муки всех семи одиночеств. Если же по случайности пути наши пересекутся, готов спорить: мы друг друга не распознаем – или взаимно одурачим.