Волшебный жезл - [30]

Спрыгнул я с лошади на землю, присел на пенек и стал отвечать мальчику на его вопросы. Но вопросы его не иссякали, и если на все отвечать, так надо было бы просидеть здесь с ним до ночи.

Очень мне понравился этот мальчуган, особенно когда стал он мне рассказывать про коров, которых пас.

— Поглядите на Буренку, — говорил он, — она что-то уж второй день ест без аппетита. А Брюнетка ногу занозила, я занозу вынул, а вот перевязать было нечем, так я ей лопух приложил. А вот Майка, так она вчера чуть не утонула. В болото забрела. По самые колени. Я ее тяну обратно, а она ног вытащить не может. Так я ее за хвост к кусту привязал, а сам за пастухом побежал, насилу вдвоем ее вытащили.

— А почему ты не в школе? — спрашиваю я. — Ведь занятия уже начались.

— Когда скот пасти кончу, тогда и в школу пойду. Нагоню — чего там! Я и в прошлом году только после седьмого ноября в школу пошел, и ничего, не хуже других учился. Я, когда вырасту, животноводом буду, как вы. Я уж твердо решил. Я уже две книжки про животных прочитал.

— Молодец, — сказал я, гладя его по русым волосам, — читай, Ванюша, книжки, учись в школе и дальше учись. Но если ты хочешь быть животноводом, то помни, Ванюша, что здесь, на пастбище, на скотном дворе — большая школа. Многому она может научить. И если будешь ты в этой школе хорошо учиться и в другой школе пятерки получать, то выйдет из тебя хороший животновод.

В КРЕМЛЕ

Однажды, в самых первых числах января 1936 года, в Караваево приехал московский журналист. Человек это был энергичный и настойчивый.

— Нынешний год, — сказал он, — станет для советских животноводов годом особенным: по призыву партии наша страна будет подымать животноводство, чтобы советский народ больше получал мяса и молока. И вот я приехал посоветоваться с вами, могут ли караваевцы обратиться ко всем животноводам совхозов Советского Союза с призывом соревноваться за выполнение более высоких производственных обязательств.

Ну что ж, дело нужное. Назначили мы общее собрание, а перед собранием решили обсудить проект обращения. Сели у меня дома вчетвером: приехавший журналист, начальник политотдела, Митропольская и я. Написали все, что надо, осталось дело только за тем, чтобы указать, какое же мы берем на себя обязательство.

Журналист уже вывел на бумаге начало фразы: «Добившись в 1935 году удоя в 3600 литров в среднем на каждую фуражную корову, мы обязуемся в 1936 году добиться удоя на одну корову не ниже… литров». Оторвавшись от листа бумаги, он поднял голову и посмотрел на нас, ожидая той цифры, которую мы назовем.

А в это время я мысленно прикидывал наши кормовые запасы, продуктивные качества совхозных животных. Я старался обдумать все, чтобы назвать такую цифру, которая действительно отражала бы наши возможности.

Но журналист, видя, что я все еще думаю и не называю никакой цифры, произнес сам:

— Четыре с половиной тысячи, да?

— Нет, — говорю я, — такого количества молока мы добиться не сможем, и взять на себя такое обязательство — это значит прослыть брехунами и опозориться. Если бы нам хоть по четыре тысячи или по четыре тысячи двести добиться, так и это будет удивительная победа, а о четырех с половиной тысячах и мечтать нечего.

— Ну хорошо, — говорит журналист, — четыре тысячи двести, так и запишем!

— Постойте, постойте, — говорю я ему, — не торопитесь. — Четыре тысячи двести тоже нам, пожалуй, не выполнить. Только шум зря подымем.

А он:

— Выполните, напрасно сомневаетесь, караваевцы — народ могучий.

И начальник политотдела его поддерживает:

— В прошлом году мы тоже не надеялись, что надоим по три тысячи шестьсот литров. А получили же! Получим и в этом году. Кстати, нам и директора нового обещают. Говорят, замечательный директор, человек энергичный, а к тому же еще окончил Тимирязевскую академию…

На общем собрании коллектива совхоза мы взяли обязательство — надоить на каждую корову по 4200 литров молока.

Как только общее собрание кончилось, журналист передал наше обращение в Москву, в редакцию, чтобы оно попало в завтрашний номер газеты.

Вскоре он уехал, а я опять стал подсчитывать и соображать: есть ли у нас реальные возможности выполнить взятые обязательства.

На душе у меня было так тревожно, что я не мог заснуть. Снова и снова я все подсчитывал, прикидывал все возможности и все-таки пришел к выводу, что 4200 литров — это цифра нереальная, что брать на себя такое обязательство мы не имеем права и надо поскорее, пока еще не успела выйти газета, позвонить в Москву, в редакцию, и попросить, чтобы цифру 4200 литров изменили на 4000 литров.

С такими мыслями я пошел к Александре Даниловне, чтобы посоветоваться с нею. Было еще совсем рано, но, подходя к домику, в котором жила тогда Александра Даниловна, я увидел, что ее окно уже освещено. И не успел я тихо стукнуть в покрытое морозным узором стекло, как Александра Даниловна открыла мне дверь.

Была она одета, будто и не ложилась, на столе горела лампа, и были разбросаны бумажки, на которых Александра Даниловна что-то подсчитывала.

— С добрым утром, — говорю. — Чего так рано встали?

— А я и не ложилась, — отвечает она, — всю ночь считаю и все получается, что никак нам своего обязательства не выполнить.