Волшебные дни - [14]

Н. не признался. Все ясно. В монографии этого мужа ссылки на архивные фонды сыпались на низ страницы, как воробьи на провод. Н. не поленился съездить на трамвае в госархив. Бывал ли автор сих ученых записок хотя бы на крылечке архива? Нет.

Ушел тогда Н. от «созидателя» и «части культуры Кубани» сердитый и оскорбленный. Он, знавший в армии

такие переплеты судьбы, волю строгости, необходимости всегда быть начеку, всегда за что‑то отвечать головой, диву давался, как это можно свое ничтожество превращать в нетленное достоинство. Откуда такая прыть? На фирменных гербовых листках календаря «воспитатель масс» записывал все «необходимое по работе»: «Эвелина Матвеевна, английская шерсть, фасон как у С.», «…прием в 19.00, отгрузить розы…», «…аэродром, два мешка раков…».

— Я понимаю теперь, — сказал Н. супруге, — почему он не желает знаться с родичами. Он со мной разговаривал так, будто я мальчик. Прощаемся, он: «Как там поживает моя племянница? Пусть позвонит мне». Но спохватился: «Ладно, я сам позвоню!» Перепугался: не дай бог ты позвонишь.

— Что с него взять, он к матери родной никогда не заедет…

5

Стал Н. ходить по учреждениям культуры, по библиотекам, музеям, выставкам, не пропускал лекционных вечеров, устраиваемых для слушателей вечных каких‑то «курсов повышения», звонил к старожилам, собиравшим книги, бумажки, открытки по истории Кубани, задавал всем вопросы, слушал доверительные жалобы (такие тихие — тихие, чтоб не услышало начальство), все записывал в общую тетрадь, копнул давнишние справочники, труды подвижников, читал и сравнивал старания прежних и нынешних. И вот жена вдруг заметила, что он «не в себе», сделался отчего‑то грустным, чаще капал в рюмочку лекарства, и те лекарства были «от нервов» — валерьянка, пустырник с ландышем, травки какие‑то. И даже она, женщина, больше всего в жизни направлявшая свои мысли на то, как вырастить троих детей, обстирать и накормить их, проверить школьные тетрадки, последить за здоровьем, поняла, в чем дело, отчего ее муж так занервничал на покое.

Патриотическому чувству незаметного кубанца приятно сознавать, что на великой этой земле есть люди, молодые и старые, которые чтят и берегут ее историю добродетельно, без всякого упования на, так сказать, окупаемость своей страсти. В свободное от основной работы время неутомимо собирают они реликвии прошлого — книги, фотографии, воспоминания, песни, предметы быта, перечитывают историков и в знаниях, в преклонении перед святынями и биографией края превосходят во сто крат многих специалистов, которые за «интерес к истории» получают зарплату. Но если даже смириться и простить некоторым официальным хранителям старины их незнание и черствость, то нельзя им простить высокомерия и злости, тупого мщения и проволочек, на которые они опускаются в желании огородить свою глухоту и лень от жаждущих ревнителей памяти. Дело доходит до дикости: именно те, кто в кресле своем должен бы любить и оберегать добровольных защитников кубанской истории, именно они больше всего ненавидят и третируют их.

Долголетняя отсталость и равнодушие поставили иных работников в неловкое положение, и вся их энергия тратится нынче на то, чтобы благополучно выпутаться из сетей непригодности, удержаться и проваландаться после пенсии еще лет пяток. Не впускать в свои палаты способную молодежь — главная их задача. Если их покритикуют в печати, они соединяются в дружную круговую стаю для отпора, хотя в формальной отписке по инстанциям «признают критику правильной». В некие дни кажется, что стая с биркой «круговая порука» слишком велика. Привыкли так жить и работать и всех убедили, что это единственная норма служения обществу.

Супруги Н. где только не жили: в Иркутске, Новосибирске, Свердловске, Одессе. Какой‑никакой, а воздух культуры в этих городах (очень разных причем) ощущался. И вот вернулись домой, в столицу обширного края, но тотчас с досадой и даже обидой заметили, что приехали в запущенную провинцию, где привыкли ко всякой скуке, но зато каждый пенек «гениален». Даже Анапа, Геленджик веселее. Новороссийск — просто богатырь. В Краснодаре вечером некуда пойти. Общественные просветительские связи разорваны. Выберешься на Красную, поныряешь в магазины — вот и вся прогулка. После культурных городов казалось, что, кроме магазинов, длинной трамвайной линии да коммунальных дворов, в центре ничего и нет. Привыкать к дому, оборачиваясь на что‑то лучшее в стороне, было трудно.

Всюду в культуре, а значит, и в историческом изучении края, которым увлекся Н., победила цифровая отчетность. Делаем только то, что спущено сверху в срочном порядке. На большее воображения нет. И самодовольство расперлось настолько, что нельзя было еще недавно сказать поперек и словечко. Везде совали ему эти цифры. Когда он спрашивал, почему у пас фактически нет краеведов, пишущих историков, клуба любителей старины, перед ним выкидывались опровержения с той поспешностью, с какой кое — где моют полы и чинят тротуары для московской комиссии: ведется большая научно — исследовательская работа; разрабатывается (слова‑то, слова какие!) от (цифры) и до (цифры) научных тем; опубликовано в различных журналах и газетах столько‑то статей; сделано на научно — практических конференциях несколько десятков докладов; проводится большая творческая работа по выявлению и сохранению того‑то; столько‑то человек «является соискателями ученой степени кандидата наук» и т. п. Но отчего же каждый любитель истории мучился от жуткой пустоты вокруг?! Куда же попрятались все эти научно — исторические завоевания? Почему при таком разовом усердии сберегать, охранять, выявлять погибло столько памятников и ничего толкового о прошлом края не написано? Книжечки, изданные скромненько, написаны совсем не теми, кто «соискал», «разрабатывал», «систематически выступал» и выпрашивал у ведомств представления на звание заслуженного работника культуры. Отчетная культура год от году отменяла культуру подлинную.