Волшебники из Капроны - [4]

— А вот и ты, — приветствовал его Старый Никколо. — Я было начал беспокоиться.

Бенвенуто сразу же выставил пистолетом заднюю лапу, косматую и черную, и стал ее вылизывать, словно только для этого и пожаловал.

— Ну-ну, будь добр, — сказал Старый Никколо. — Мне нужна твоя помощь.

Широко открытые желтые глаза Бенвенуто повернулись к Старому Никколо. Бенвенуто не отличался красотой. Голова у него была необыкновенно широкая и какая-то тупоугольная, с серыми проплешинами — следами многих и многих драк. По причине этих драк уши у него приспустились на глаза, так что казалось, будто Бенвенуто ходит в косматой бурой шапке. Уши эти, получившие сотню укусов, были покрыты зазубринами, словно лист остролиста. Сразу над носом, придавая морде злобно-настороженное выражение, красовались три белые проплешины. Нет, никакого отношения к его положению главы кошачьего племени в колдовском доме они не имели. Они были результатом его пристрастия к говяжьим отбивным. Как-то он вертелся под ногами у тети Джины, когда та стряпала, и тетя Джина плеснула ему на голову говяжий жир. С тех пор Бенвенуто и тетя Джина упорно друг друга не замечали.

— Тонино чувствует себя несчастным, — сообщил Старый Никколо.

Бенвенуто, видимо, счел эту информацию достойной внимания. Он подобрал вытянутую лапу, спрыгнул с подоконника и опустился на книжную полку — все это одним махом и, как казалось, не шевельнув и мускулом. Теперь он стоял, предупредительно помахивая своей единственной красой — пышным черным хвостом. Во всех остальных местах шкура его сильно поизносилась, превратившись в нечто обтрепанное, грязно-бурое. Кроме хвоста еще одним свидетельством того, что Бенвенуто некогда представлял собою великолепный образец черного персидского кота, был пушистый мех на задних лапах. И, как на собственном опыте знали все коты и кошки в Капроне, эти пушистые «штанишки» скрывали мускулы, достойные бульдога.

Паоло во все глаза смотрел на деда, задушевно беседовавшего с Бенвенуто. Он всегда относился к Бенвенуто с уважением. Кто же не знал, что Бенвенуто ни у кого не станет сидеть на коленях, да и царапнет всякого, кто попробует его схватить. И еще Паоло знал, что все коты и кошки — превосходные помощники, когда дело идет о волшебстве. Но ему раньше и в голову не приходило, что они очень многое понимают. Теперь же, судя по паузам, которые Старый Никколо делал в своей речи, Паоло не сомневался, что Бенвенуто деду отвечает. Паоло взглянул на отца, чтобы убедиться, так это или не так. Антонио было явно не по себе. И, глядя на встревоженное лицо отца, Паоло сообразил: очень важно понимать, что говорят кошки, а Антонио этого не умеет. «Надо поскорее научиться понимать Бенвенуто»; — подумал Паоло. Его это сильно беспокоило.

— Кого из своих ты порекомендуешь? — спрашивал Старый Никколо.

Бенвенуто поднял правую переднюю лапу и лизнул ее как бы невзначай. Лицо Старого Никколо расплылось в светлой младенческой улыбке.

— Замечательно! — воскликнул он. — Бенвенуто берется за это сам!

Бенвенуто чуть пошевелил кончиком хвоста. В следующее мгновение, вновь вскочив на подоконник, да так плавно и стремительно, что, казалось, кисть художника провела в воздухе черную линию, он исчез. Тетя Франческа и Старый Никколо сияли, а Антонио по-прежнему стоял потерянный и несчастный.

— Теперь Тонино в добрых руках, то бишь лапах, — провозгласил Старый Никколо. — Мы можем о нем не беспокоиться, разве только он побеспокоит нас.

Глава вторая

Тонино уже успокоился — забылся в суете золоченых улиц Капроны. Он выбирал улицы поуже и шагал посередине, где жарило самое яркое солнце, а над головой полоскалось выстиранное белье, и играл в такую игру: в тень попадешь — умрешь. По правде сказать, он уже несколько раз «умирал», прежде чем добрался до Корсо. Один раз с солнечной мостовой его вытеснила толпа туристов. Потом дважды пришлось сойти в тень из-за повозок и еще раз уступить дорогу экипажу. А однажды по улочке проехал длинный, лоснящийся автомобиль, непрерывно урча и отчаянно сигналя, чтобы ему освободили дорогу.

Когда Тонино подошел ближе к Корсо, он услыхал, как какой-то турист сказал по-английски: «Ха! Там Панч и Джуди!» Очень довольный собой, — понял, хоть и по-английски! — Тонино нырнул в толпу; он толкался и пробивался, пока не очутился впереди всех зрителей и смог наблюдать, как Панч до смерти избивает Джуди над верхним краем раскрашенной сцены-будки. Тонино вовсю хлопал Панчу и одобрительно кричал: «Давай, давай!» А когда какой-то тип, пыхтя и сопя, тоже втиснулся в толпу, возмущался нахалом вместе со всеми. И напрочь забыл, какой сам он несчастный.

— Не пихайтесь! — прикрикнул он на него.

— Будьте же людьми! — взмолился нарушитель порядка. — Мне непременно надо видеть, как Панч облапошит палача.

— Так помолчите, — зашумели все вокруг, включая Тонино.

— Я только сказал... — начал было этот человек. Он был грузный, с потным лицом и со странными манерами.

— Да заткнись же! — закричали все. Толстяк запыхтел, заухмылялся и стал, открыв рот, смотреть, как Панч расправляется с полисменом. Ни дать ни взять, совсем как маленький. Тонино с раздражением искоса на него поглядывал, придя к заключению, что это, верно, сумасшедший — из добродушных. При всякой шутке он закатывался неудержимым смехом, да и одет был престранно: щеголял в костюме из искрящегося красного шелка и с золотыми пуговицами. На груди переливались медали. Вместо обычного галстука шея была повязана сложенным вдвое белым платком, который придерживала большая брошь, мерцавшая как слеза. На башмаках искрились металлические пряжки, а колени прикрывали золоченые нашлепки. Прибавьте сюда блестящее от пота лицо и белые зубы, сверкавшие каждый раз, когда он смеялся. Словом, весь он с головы и до пят сиял и блестел.