Волшебник из Гель-Гью - [40]

– Откройте, пожалуйста! Это я, Грин Александр Степанович. Ваш храбрый сосед. Автор рассказов, которые на вас сон нагоняют.

Выждал минуту и, не получая ответа, заглянул в щелку.

Книга на полу, Иван Алексеевич на боку… Сам хозяин, проходя мимо, подошел к Грину и спросил, с чего это Александр Степанович так вдруг погрустнел. Грин поставил на пол поднос со сладостями, взял кусок халвы, сунул себе в рот. Голосом обиженного ребенка признес:

– Иван Алексеевич оскорбил меня. Не заслужил я этого, Александр Иванович! Не может того быть, чтобы от моих рассказов в сон потянуло. Не может того быть! А он – «сон нагоняют»… И в самом деле – спит. Поглядите в замочную скважину.

Куприн принялся утешать его. Поднос пустел, – и гость и хозяин за разговором незаметно съели все апельсины, яблоки и конфеты.

– Это вы, мамочка, кстати с подносом. Вы подите в кухню и скажите, что Бунин всё съел и еще просит. Побольше коньячку, ветчинки! Колбаски попросите! Сырку.

– Не пойду, Александр Иванович! Для него не пойду! Для вас схожу куда угодно, а для него никуда. Гордое сердце! Не может быть того, чтобы от моих рассказов спать хотелось! Это ему показалось, ей-богу, показалось!

– Совершенно верно, мамочка! Он выпил и ничего не понимает. И вообще он не любит фантазии. Ему, понимаете ли, подавай быт и русскую деревню. Барскую усадьбу. Он, мамочка, и Гофмана не любит… И вообще не обращайте внимания. Дайте я вас поцелую, дорогой мой!

Грин едва сдерживал слезы. Он троекратно облобызался с Куприным, закурил; Куприн, желая утешить гостя, рассказал, как однажды выругал его за рассказы один влиятельный критик.

– А я взял да и наплевал. Вот так – тьфу, и – ногой растер. Ну, подумаешь, Бунину не понравились ваши рассказы! Льву Николаевичу Шекспир не нравился!

– А вы ему понравились, – всхлипнув, произнес Грин. – Правда, Александр Иваныч, что Толстой вас молодцом назвал? Было дело, а?

– Было, да, – умиленно вздыхая, сказал Куприн. – Граф сказал, что ему нравятся мои рассказы. Было дело, да, верно. Хвалил меня старик.

– А Бунин говорит, что мои рассказы на него сон нагоняют! И ведь, смотрите, уснул! Спит, а?

– Выпил, ну и ослаб, мамочка! А никакие не рассказы. Поцелуйте меня, родной. Очень я вас люблю.

– А поклянитесь, что любите меня?

Куприн перекрестился, поднял правую руку и торжественно произнес:

– Клянусь, что люблю Александра Степановича! Не сойти мне с этого места!

После этого и гость и хозяин снова обменялись поцелуями. Грин несколько успокоился. За дверью похрапывал Иван Алексеевич Бунин. В буфетной комнате играли в карты и лото. Уточкин показывал фокусы. На железнодорожных путях перекликались первые утренние поезда.

С полудня гости Куприна начали расходиться и разъезжаться, к пяти часам вечера остался один Бунин. Хозяин и гость приняли ванну; невысокий, деликатного сложения Иван Алексеевич с нескрываемым восхищением оглядывал плотное, крепко сбитое тело Александра Ивановича, его мышцы атлета и грудь борца.

– Увесистый вы мужчина, – сказал Бунин, помогая другу своему растираться мохнатым полотенцем. – Вас надолго хватит.

– А это никому не известно, родной мой! Желательно пожить подольше, само собою. Ну а для продления бытия я ежедневно занимаюсь гимнастикой, плаваю, летаю, бегаю, верхом езжу, стреляю в цель. Вас, друг мой, берусь положить на обе лопатки на третьей минуте. Впрочем… – Куприн ощупал мускулы гостя, – н-да, виноват, придется минуты три добавить. С вами повозишься… Эх, батенька! – воскликнул Куприн восторженно и молодо, – художник вы, дай бог каждому! Намедни читал «Антоновские яблоки» ваши. Дивно, уму непостижимо! Поверите ли: читаю, и так захотелось яблочка! А дома и компотного, сушеного нету. Прочел рассказ – и на вокзал. «Дайте антоновское яблоко», – прошу. Взял я его, кусил, – не то! Ваши, в рассказе, вкуснее!

Бунин конфузливо улыбался. За обедом пришлось и хозяину слушать комплименты по адресу своей работы. Бунин хвалил «Листригоны», особенно нравился ему «Гранатовый браслет».

– Я, Александр Иванович, как прочел рассказ, так весь день сам не свой был. Ни за что приняться не мог, поверите ли! На душе тоска и боль, словно это я умираю, словно это я так бессмертно люблю. Выпьем, Александр Иваныч, за русскую литературу, за подлинное искусство! Мастеров в ней немного.

Хозяин и гость чокнулись. Куприн вспомнил Грина, рассмеялся:

– Обиделся вчера Александр Степанович на вас. Чуть не плакал из-за того, что вы над его рассказом уснули.

Бунин оживился. Он уверял, что, хотя рассказ Грина ему и не понравился, все же уснул он вовсе не поэтому.

– Человек он безусловно одаренный, но – я его совсем не знаю. Что еще он написал?

– Немного, но это первоклассный талант, батенька мой, – сказал Куприн. – Вот увидите, из него выйдет крупная величина. Волшебный талант! Жалею, что он не понравился вам. Совсем напрасно.

– Где он печатается? – спросил Бунин. – Что-то я его нигде не встречал.

– В разнокалиберных журнальчиках, – ответил Куприн. – На верхах его не понимают. Там всё больше ананасы кушают. А у нас и наверху много таких, которым я посоветовал бы вовсе покинуть литературу. На пенсию уйти, что ли. Ну-с, ваше здоровье!