Волок - [12]
Проблема возникла с самим определением «русский», — замечает Федор Гиренок, профессор философии Московского университета, в своей последней книге со знаменательным названием «Патология русского ума», — удивительно это «неодолимое желание русских отказаться от слова «русский» и заменить его каким-нибудь другим словом. Нам почему-то хочется создать языковую заглушку для нормального чувства идентификации с целым (курсив мой. — М. В.). Сначала этой заглушкой было слово «советский». Затем, со ссылкой на Карамзина, его заменили «россиянином»». (Подчеркиваю целое, потому что в нем — с моей точки зрения — собака зарыта. Заглавие книги профессора Гиренка я на польский не перевожу, потому что вариант «rosyjski umysl» противоречил бы интенциям автора, а слово «ruski» не только ничего не скажет об умах украинцев или белорусов, но вдобавок — возможно — и оскорбит их!
Добавлю еще — не выходя за скобки — что при переводе некоторых русских слов на польский возникают проблемы, связанные с отсутствием для них в польской речи почвы — бытовой, ментальной… В итоге при переводе складывается ситуация, когда слово есть, но отсутствует определяемый им предмет или опыт, и происходит подмена, при которой за найденным польским словом стоит уже не российская, а польская реальность, а то и вовсе ничего. Да-а, русский дух… но как перевести его на наш язык, не растеряв по дороге ни духа, ни запаха? Согласно Далю, русский дух живет в русском языке не в салонах, где его латинская грамматика умертвила, а в глубинке — там слышна живая мужицкая речь, «от которой издали несет дегтем и сивухой или квасом, кислой овчиной и банными вениками»).
Целое? Именно так! В свое время Федотов (а позже Солженицын) писал, что Россия — не часть Европы, подобно Германии или Италии, но целый мир, как, к примеру, Китай. Фундамент этого мира — русская культура (формы бытия), а не государство, народ или вера. Федотов, правда, говорил о мире в границах Российской империи, распадающейся на наших глазах, но это не значит, что в ней исчезают формы русского бытия. И в Европе распадались империи, возникали новые государства, менялись границы, но никто не станет утверждать, будто Франция — страна европейская, а Словакия — нет, потому что в период формирования европейской культуры словацкого государства на карте не существовало. Русский мир был образован Ладогой, Новгородом, Киевом и Москвой, свою лепту внесли и татары, и чудь, так что не вижу причин разделять его потому лишь, что сегодня от Российской империи отпочковываются новые побеги.
Будь Россия частью Европы, проблемы бы не существовало: можно было бы пользоваться общим культурным кодом, который и служил бы искомым «целым», и с которым идентифицировали бы себя и профессор Гиренок, и профессор Бовуа. Но Россия — не Европа, так что измеряя ее категориями европейской логики и польской грамматики, неизменно попадаешь пальцем в небо.
Утром лучистая мгла… Когда я открыл дверь, чтобы выпустить кошек в огород, она пробралась в коридор и заскользила вниз, по ступенькам, воздушная, словно платье босоногой девчонки, пританцовывающей по росе. Наконец впорхнула в кухню.
Второй после летописей литературный жанр, из которого берет начало письменная история Руси, — жития святых. Монах Нестор и тут был первым, а его «Житие Феодосия Печерского», отца русского монашества, — шедевр биографической литературы, на многие столетия ставший образцом жанра. Академик Лихачев говорил, что это рассказ о человеке, повествующий о нескольких ключевых моментах жизни, в которых достигается полнота самовыражения.
Начало биографической литературы на Соловках датируется первой половиной XVI века. В моде был тогда стиль «плетения словес». Епифаний Премудрый — мастер той эпохи — наставлял, что слова должны действовать на читателя не только логикой, но также и образностью, зачастую таинственной, не совсем ясной. Картинами, рождающимися из переплетения слов, словно судьбы людей, выхваченные из небытия волею случая…
Недавно на Соловках праздновали День Победы. Воспользовавшись этим предлогом, я навестил ветеранов Второй мировой войны, именуемой здесь Великой Отечественной. Записывал рассказы, воспоминания… Рассматривал фотографии… Ходил по домам, смотрел, как они живут. Кое-где меня угощали чаем, кое-где — самогоном. Здесь, на северном рубеже империи, ветераны живут в страхе, что им не хватит на собственные похороны. Лица, похожие на иконы, говорили мне больше, чем слова. Нередко они выдавали то, что слова пытались затушевать… И как раз тогда подумал о житии как жанре, в котором удобнее всего о них поведать. Вот, к примеру, Рыкусов.
Семен Петрович родился в деревне Новопетровка, в Белгородской губернии, в 1913 году. Год спустя его отца взяли на «германскую» войну. Пропал без вести. Даже фотографии не осталось. Деревню коллективизировали в 1930-м. Колхоз назвали «Советский путь». Семен к тому времени был батраком. Купил корову, лошадь, а главное — телегу, потому что без телеги мужик — не хозяин. Не успели они с Евдокией пожениться — и телегу отобрали… и лошадь… Колхоз. Корову разрешили оставить, благодаря корове пережили голод 1933-го. Колхоз тогда выдавал на день по триста граммов хлеба, да и то не всегда. В 1933-м взяли Семена в армию, на Дальний Восток, к маршалу Блюхеру, которого в 1938-м забили насмерть следом за расстрелянным в 1937-м Тухачевским, но Семена это не касалось. Он насчет политики не высказывался. Он служил… В то время — на аэродроме близ озера Ханко в Манчжурии. Горы, низкорослый лес. Совсем не такие пейзажи, как в родных краях. Повсюду корейцы, китайцы, узкоглазые — будто из другого мира. Семен редко покидал казарму. Тогда была дисциплина, не то что сейчас. Там алкоголь днем с огнем не сыщешь, а теперь, случается, целым полком напиваются. Из армии Семен вернулся в 1938-м.
