Вологодские заговорщики - [19]

Проснулась она на лавке. Сенные девки разули ее и даже раздели до рубахи. Под ней был мягкий тюфячок, а укрыли гостью одеяльцем на меху.

Голова болела, но сильнее боли было ощущение радости: здесь можно жить, сюда можно привести дочек, здесь тепло и весело!

Потом Акулина, которая действительно была мамкой Ефимьи, и еще одна комнатная женщина, ключница Татьяна, она же — казначея купчихи, позвали в образную вычитывать утреннее правило. Ефимьи там не оказалось, только заспанная Оленушка и сенные девки.

— А где же хозяйка? — спросила Настасья.

— А ее хозяин к себе позвал, — хмуро ответила Акулина. — Вот же выбрал времечко, нехристь…

— Это ж грех… — прошептала Настасья.

— Он, коли потребуется, всех вологодских попов поставит свои грехи замаливать, и никто ему не указ. Деньги-то водятся… Когда зовет — они встают поздно. Им мыльню топят. У нас так заведено — после этого дела хозяин непременно в мыльню идет, хозяйка — опосля того, и мы, грешные, с хозяйкой. Пойдем с нами, свет!

Настасья вспомнила, что чуть ли не месяц обходилась без мыльни, ей стало стыдно. Акулина, все поняв, успокоила ее, а Татьяна дала из своей тряпичной казны чистую рубаху.

И хорошо же было в той мыленке!..

Напарившись, вымыв косы и прополоскав их в травных отварах, Настасья спросила, как сыскать Гречишниковых. Сама она не могла бы указать кучеру, где взять дочек. Ефимья велела подождать — муж поехал в лавки и амбары, вернется нескоро, двоюродные братья — с ним, а более спросить не у кого.

Все утряслось, когда купец приехал обедать. Он знал, как найти Кузьму Гречишникова. Настасью посадили в добротную каптану, и она поехала за дочками.

Но в доме, где семейство Деревнина снимало светлицу, ее ждала очень неприятная новость.

Пропал Гаврюшка. Как ушел в Успенский храм — так по сю пору и не появлялся. Где ночевал — неведомо, жив ли — неведомо…

Глава 4 Опасная несуразица

Отец Памфил был очень доволен юным пономарем. Умения маловато, а старание есть. Научится мокрую тряпку выжимать — цены ему не будет. И готов разговаривать о божественном без всякой робости. Потому батюшка после вечерней службы зазвал его к себе — перекусить, чем Бог послал, да и потолковать о завтрашней службе — она праздничная, пасхальная, все соборные священники служить будут, а новоявленному пономарю будет благословение — облачиться в стихарь. За ними увязались и певчие. Знали — если старенькому батюшке принести из поленницы дров, хоть одну охапку, он может наградить полушкой.

Вдовствовал отец Памфил уже лет двадцать. Добросердечные прихожанки стирали ему белье, носили ему кашу, щи, когда кто хлеб печет — от ковриги хороший кус для него отрезали. Сам же он хотел удалиться в обитель и принять постриг, да все никак не мог собраться.

Гаврюшка, привыкший жить в большой семье, очень удивлялся — как можно жить одному. И он прямо спросил об этом отца Памфила.

— Кто ж тебе, чадо, сказал, что я один живу? — удивился тот. — Вхожу в храм, а там весь иконостас — моя родня, и с каждым святым поздороваюсь, каждому поклонюсь… И, веришь ли, они мне приветно усмехаются…

После чего батюшка заговорил о том, что и надо бы уйти в обитель, а на кого всю эту иконописную родню оставишь?

— Тосковать без них буду, — признался он. — Мои они, я с ними и потолкую, и все как есть им скажу. Ну, как я без них?

Впервые с Гаврюшкой взрослый, да еще сединами убеленный, говорил почти на равных. И Гаврюшка про себя рассказал — как дед его растит для приказной службы, как не хочется целыми днями в приказной избе штаны протирать…

— Строгий дед, поди?

— Строгий… Может и оплеуху дать…

Беседа затянулась. Потом батюшка предложил вместе вычитать вечернее правило. И как раз при последних земных поклонах они услышали петушиный крик.

— Первые петухи! Ох, дед же меня убьет! — воскликнул Гаврюшка.

— Ахти мне, старому дураку… А ты как прибежишь — пади в ноги, повинись, скажи — мы с тобой праздничную службу учили…

— И матушка… матушка, поди, уже ревмя ревет…

Расстроенный Гаврюшка отправился домой.

Он знал лишь один путь — по-над берегом Вологды. Идя другим, да еще ночью, он бы непременно заблудился. Сверху он видел пустую реку — те, кто днем бегал по тропкам, проложенным по льду, в Заречье и обратно, в Верхний или в Нижний посад, давно уже спали. И тусклые окошки на том берегу погасли, и не понять было, как стоят дома, одни лишь церковные колокольни, которых в Заречье набралось немало, мог видеть Гаврюшка — их очертания довольно четко рисовались на ночном небе.

Морозной зимней ночью все по домам сидят, и встретил Гаврюшка всего лишь двух баб — одна все вскрикивала, другая басом ее усмиряла.

— Да погоди ты ее хоронить, рожает Анфуска впервые, дело долгое, — говорила вторая. — Вот прибежим, косу ей расплетем, и дельце на лад пойдет.

Гаврюшка вспомнил: когда мать рожала сестриц, его выставляли во двор, велели бегать и играть, чтобы не путался в ногах и не задавал вопросов. Ему было любопытно, он даже остановился, прислушиваясь к голосам спешащих к роженице баб, и зазевался.

Вдруг рот ему запечатало что-то жесткое, а ноги оторвались от утоптанного снега. И полетел Гаврюшка по воздуху вниз, к реке.