Вольный народец - [25]

И еще были странные места, такие как Кузня Старика, которая была всего лишь четырьмя плоскими кусками скалы, уложенными таким образом, что они составляли своего рода полузарытую хижину на склоне холма. Она была всего несколько футов глубиной и ничем не примечательна на вид, но если крикнуть в нее, эхо возвращалось только спустя несколько секунд.

Повсюду были следы людей. Мел был важен.

Тиффани миновала навесы для стрижки овец. Никто не увидел ее. Стригали не заметили девочку, двигающуюся, не касаясь ногами земли.

Лоуленд уменьшался позади, и теперь она была на самих холмах. Только случайное блеяние овцы или крик ястреба нарушали наполненную тишину, состоящую из гудения пчел, ветра и звука тонны травы, растущей каждую минуту.

С обеих сторон Тиффани Нак Мак Фиглы мчались, как оранжево-синие молнии, мрачно смотря вперед.

Они переваливали через некоторые холмы без остановки и бежали вверх и вниз по краям мелких низин без пауз. И именно тогда Тиффани увидела впереди ориентир.

Это была небольшая отара овец. Среди них было несколько овец, которых недавно постригли. В этом месте теперь всегда была горстка овец. Отбившиеся находились здесь, сюда же направлялись ягнята, потерявшие своих матерей.

Это было волшебное место.

Не надо было больше присматриваться, чтобы увидеть железные колеса, увязшие в торфе, и пузатую печь с коротким дымоходом…

В день смерти Бабули Болит мужчины срезали и сняли торф вокруг фургона и аккуратно сложили неподалеку. Потом они вырыли глубокую яму в мелу, шесть футов глубиной и шесть футов длиной, вытаскивая мел большими влажными блоками.

Гром и Молния внимательно следили за ними. Они не лаяли и не скулили.

Они казались скорее заинтересованными, чем расстроенными.

Бабуля Болит была завернута в шерстяное одеяло, с пучком сырой шерсти, прикрепленной к нему. Это был пастуший обычай. Это должно было сказать любым заинтересованным богам, что человек, похороненный здесь, был пастухом и потратил много времени на холмы, а за окотом и всем прочим не мог уделить много времени религии, не ходил во всякие церкви и храмы, но надеется, что боги все поймут и будут к нему благосклонны. Бабуля Болит, надо сказать, не была замечена за молитвой кому-нибудь или чему-нибудь ни разу в жизни, и все были согласны с тем, что у нее и сейчас не будет времени на бога, который не понимает, что окот на первом месте.

Мел был уложен назад поверх нее, и Бабуля Болит, всегда говорившая, что холмы были в ее костях, теперь положила свои кости в холмы.

Потом они сожгли фургон. Это было необычно, но ее отец сказал, что нет пастуха где-нибудь на Мелу, который сможет им теперь пользоваться.

Гром и Молния не послушались его, когда он позвал их, и он знал, что сердиться бесполезно. И их оставили сидеть у тлеющих улей фургона.

На следующий день, когда пепел остыл и развеялся по сырому мелу, все поднялись на холмы и сложили торф таким образом, чтобы оставить на виду железные колеса на осях и пузатую печь.

Тогда, как все говорили, эти две овчарки порыскали, навострили уши и умчались прочь, и никто больше их не видел.

Пиксти, аккуратно несущие ее, притормозили, и Тиффани взмахнула руками, когда они поставили ее на траву. Овцы шарахнулись было в сторону, но остановились и повернулись, чтобы посмотреть на нее.

— Почему мы остановились? Почему мы остановились здесь? Мы должны поймать ее!

— Тут, чтоб ждать Хэмиша, хозяйка, — сказал Всяко-Граб.

— Почему? Кто такой Хэмиш?

— Он может знашь, куда пошла Кроля с твоим мальцом, — сказал Всяко-Граб успокаивающе. — Мы мошь пока не спешить, ты знашь.

Большой бородатый Фигл поднял руку:

— Метка в порядке, Набольший. Можно прорваться. Мы всегда прорываемся.

— Айе, Большой Ян, метка хороша. Но ты должен знашь, где ты хошь прорваться. Ты мошь прорваться в куда-то. Это плохо, когда надо тут же бежашь назад.

Тиффани увидела, что все Фиглы пристально смотрят вверх и совсем не обращают на нее внимания.

Сердитая и озадаченная, она села на одно из ржавых колес и посмотрела в небо. Это было лучше, чем оглядываться. Где-то здесь была могила Бабули Болит, хотя нельзя было точно определить где. Торф затянулся.

Наверху было несколько небольших облаков и ничего больше, кроме далеких точек кружащихся ястребов.

На мелу всегда были ястребы. Пастухи взяли моду называть их цыплятами Бабули Болит, а некоторые из них называли облака, такие как сегодня, ягнятками Бабули. И Тиффани знала, что даже ее отец называл гром «проклятием Бабули Болит».

И поговаривали, что некоторые из пастухов, когда зимой наглели волки или если терялась овца, приходили на место старой хижины на холмах и оставляли унцию «Веселого моряка», так, на всякий случай…

Тиффани колебалась. Тогда она закрыла глаза. «Я хочу, чтобы это было верно, — шептала она себе. — Я хочу знать, что другие люди тоже думают, что она не ушла насовсем».

Она заглянула под широкий изъеденный ржавчиной обод колеса и вздрогнула. Там лежал яркая маленькая бумажка.

Она подняла ее. Та выглядела совсем новой, значит, пролежала здесь не больше нескольких дней. На ней был нарисован веселый моряк, с его широкой улыбкой, большой желтой шляпой, окладистой бородой и большими синими волнами, разбивающимися у него за спиной.