Вольная - [7]

Я заставила себя отвести взгляд и не смотреть, как он лениво перекатывает в пальцах ягоду перед тем, как отправить ее в рот.

— Я вольная горожанка, Рашед-тайфа, — призналась я, старательно глядя на кувшин с шербетом, — у меня есть дом и хозяйство. Они пропадут без присмотра.

В округлом боку серебряного кувшина отражался искаженный тайфа, сосредоточенно изучающий очередную виноградинку.

— Ты должна была понимать, чем рискуешь, когда согласилась изобразить рабыню, — без особого выражения заметил он, не поднимая взгляда, и зачем-то принюхался.

— До сих пор Сабир-бей не давал ни малейшего повода сомневаться в своем слове, — обреченно сказала я, уже понимая, что к желанной свободе этот разговор не приведет: у тайфы имелась совершенно законная купчая, и выход с женской половины его дворца теперь лежал только через милость чорваджи-баши. — Прошу, господин, в доме остался раб. Без хозяйки его посчитают беглым и убьют!

Теперь отражение в кувшине смотрело на меня с какой-то нехорошей задумчивостью.

— Я слышал о мастере-свиточнике Мади с Ремесленной улицы, — сообщил тайфа, будто не услышав последних слов. — Ты его вдова?

— Падчерица, — я нервно качнула головой. — Он выкупил меня у караванщика, когда я была совсем маленькой, и удочерил. Надеялся, что я вырасту магом, и он сможет не просто копировать чужие заклинания на свитки, а создавать свои собственные с моей помощью, но… — я развела руками, позволив тайфе додумать историю самому.

Много ли новых заклинаний создашь с помощью «зеркала», которое само ни на что не способно? Но к тому моменту, когда стало ясно, что полноценного дара у меня никогда не будет, я уже десять лет как считалась дочерью одинокого мастера, и отчим, хоть и вздыхал порой об упущенной выгоде, и не помышлял о том, чтобы избавиться от бесполезного приобретения.

— Раб, о котором я говорила, — это бывший подмастерье отчима, — созналась я. — Малих — из потомственных рабов, и ему невозможно даровать свободу, иначе я бы не стала держать его. Но он талантлив и добр, и никак не заслуживает такого предательства от хозяйки.

— Свиточник? — без особого интереса уточнил Рашед-тайфа. — Не маг?

Я удрученно покачала головой. На магов папе не везло.

— Ясно, — тайфа отложил виноград и выпрямился. — Тогда поступим так: ты напишешь записку с приказом, и утром слуга отнесет ее твоему рабу. Он поступит в распоряжение к Нисалю и, если покажет себя хорошим работником, то получит покровительство гильдии и дозволение создать свою мастерскую. Он по-прежнему будет твоей собственностью, я не стану требовать купчую. Вы оба сможете покинуть дворец, как только сеть контрабандистов будет уничтожена.

Тайфа говорил со спокойной уверенностью, не спрашивая моего согласия, словно других вариантов не было и быть не могло, и это раздражало, пожалуй, даже сильнее, чем то, с какой легкостью он нашел правильную мотивацию — для нас обоих.

Если бы у Малиха было гильдейское дозволение создавать свитки, мне и в страшном сне не привиделась бы игра в невинную жертву и работа на чорваджи-баши. Но гильдия за свое покровительство требовала столько, что нам пришлось бы продать дом, чтобы оплатить взнос, и на первоначальную покупку материалов и инструментов уже ничего не осталось бы — а в долг бы уже никто не дал. С чего бы, если мне даже в качестве залога было бы нечего предложить?..

Предложение тайфы оказалось даже щедрее, чем плата чорваджи-баши. Никому в здравом уме и в голову не пришло бы отказываться или с подозрением смотреть в зубы этому роскошному дареному коню.

Но я на здравый ум никогда не претендовала — иначе бы уж точно не оказалась в таком положении.

— А я, выходит, должна буду жить на женской половине? — хмуро уточнила я.

Рашед-тайфа расслабленно пожал плечами.

— Не на мужской же.

Я подавилась дурацким нервным смешком.

— Нет, в смысле — мне нельзя будет выходить из дворца?

— Нет, — твердо ответил тайфа и впервые за весь разговор будто бы весь подобрался, напрягшись, как перед схваткой. — Тахир-ага останется в Старом городе еще на несколько месяцев, пока не продаст всех девушек из последней партии. Если ты попадешься ему на глаза где-нибудь на базаре, он поймет, что я купил тебя не просто как очередное украшение для гарема, и наверняка расскажет об этом своим поставщикам — а те затаятся, и обнаружить всю сеть станет в разы сложнее.

— Но это будет проблемой янычаров султана, — заметила я.

Он вдруг усмехнулся — остро, быстро и кривовато — и снова расслабился, откинувшись на подушки. Белоснежная простыня, и без того державшаяся на честном слове, сползла почти до пояса, занятно контрастируя со смуглой кожей.

— Это будет всеобщей проблемой, — возразил он и оперся на локоть. — Люди — создания стайные; если кто-то наглядно продемонстрирует, что можно нарушить закон, хорошо на этом нажиться и убраться восвояси, оставив янычаров ни с чем, то у него очень быстро появятся последователи, и постепенно их будет становиться все больше. Не обязательно именно в работорговле. Если закон слаб, то зачем ему следовать? — он пожал свободным плечом. — А я чрезвычайно ленив, Аиза, и терпеть не могу делать лишнюю работу, не говоря уже о том, чтобы доказывать какому-нибудь преступному сброду, что моему слову надлежит повиноваться. Да, я всего лишь один из градоправителей, а не султан, но незаконная работорговля процветает здесь, на моей земле, в Старом городе, и если ее не пресечь немедленно, то брожение нравов тоже начнет распространение отсюда. Мне проще вмешаться сейчас, нежели дожидаться чьих-то успехов, которые могут изрядно запоздать. В конце концов, речь идет не о мелком воровстве на ярмарочной площади, а о попытке очернить султана и заставить наших новых союзников сомневаться в твердости его слова. После затяжной войны этого допускать никак нельзя, потому что сейчас никто не поручится, что мы выстоим в следующем конфликте.