Волки и медведи - [32]

– Но как оно может быть, если никого не убеждает?

– Господи, Твоя воля, до чего мутный парень! – возопил Иосиф. – Кого «никого»? Тебя, что ли? Мироздание, наверное, подрядилось тебя «убеждать» или «не убеждать»! Мирозданию больше делать нечего! С утра не пожрёт, не посрёт, а уже «убеждает»! Умников, пальцем деланных!

– Ладно тебе, Иосиф, – сказал Нил. – У мироздания есть свои обязанности.

– Нет, Нил, – сказал Иосиф. – Это вопрос принципиальный.

– Пусть я мотылёк и малярийный комар, – сказал Фиговидец. – Пусть я весь на фу-фу. Да пусть даже я самый хитрожопый, как мне тут указали! Но я не буду. Не хочу и не буду. НИ ЗА ЧТО.

– Чего ты не будешь?

– Того самого, – сказал Фиговидец.

Пока экспедиция отдыхала и набиралась сил, я бродил по лагерю, пытаясь выяснить, кто же задался целью меня обворовать. Мечтать об этом мог любой, решиться – никто. Поскольку не было смысла расспрашивать, я рассматривал: лица, движения рук. Дроля сидел у палатки. Люди Молодого играли в снежки. Гвардейцы чинили свою сбрую.

Наконец Сергей Иванович отвёл меня в сторонку.

– Для малярии в нашем климате нет предпосылок, – начал он издалека. – Разноглазый, как ты думаешь, что он имел в виду?

– Не знаю. Тебе важно?

– Я бы хотел понять.

– Зачем?

– Чтобы понять.

– Да, но зачем тебе понимать?

Сергей Иванович поскрипел мозгами.

– Чтобы научиться Выдвигать Возражения.

– Мартышкин труд, – сказал я. – Это такая тема, когда никто не станет слушать чужих доводов. Все доводы… ну, они примерно равного веса. Между доводами равного веса… или сеном на одинаковом расстоянии… выбирает не голова.

– Каким сеном?

– Метафизическим. Ну это примерно как малярия в нашем климате, о которой они вчера говорили. Не малярия, конечно, в обычном виде. Но нельзя сказать, что и не малярия вообще.

Отвечая, я играл кольцом – и во все глаза следил за реакцией. Но Грёма, захваченный метафизикой, на кольцо косился по привычке, без пыла.

– Они говорят о зле, как о каком-то барбосе, который сидит у них на цепи за домом.

– А нужно говорить так, будто это волк, в лесу рыщущий?

– Зло ведь всё-таки.

Он с таким почтением выговаривал это слово, что я задал себе вопрос, а таким ли абсолютным добром считает Сергей Иванович собственные идеалы и служение – хотя, скорее всего, речь шла о романтическом поиске могучего противника.

– Сергей Иванович, – сказал я больше своим мыслям, чем ему, – совершенство – это такое солнце, которое не греет.

– Подожди. Что опять такое?

Мы потрусили в сторону сердитых криков. Я не сильно удивился, увидев, как Иосиф бегает с ремнём за Дролей. Дроле на роду было написано нарываться, даже когда он вёл себя мирно. Люди ненавидели его, интуитивно распознавая скрытое под слоями шутовства высокомерие, и Дроля нуждался в их ненависти, как другие нуждаются в любви. Он будто и не жил, не чувствовал себя, если его не кололи булавки гневных и презрительных взглядов.

Дроля был так одинок и ненавидим, что это дало освобождающий эффект. Он взмыл да помчался на крыльях гаерства и садизма, не обременённый балластом долга, вины, сострадания. И хотя он вёл себя как полагается контрабандисту – вызывающе одевался, сквалыжничал, дерзил власти и шёл с ней на компромисс, – в нём всегда угадывалась фигура значительнее, чем ещё один контрабандист. («Цветок – роза», «дерево – берёза», «контрабандист…» – нет, Дроля не будет назван в этом ряду.)

Вот какой человек скакал теперь по снегу, отшатываясь от разъярённого Иосифа. Пусть на хромой ноге, с палкой, он был резкий и быстрый и от большей части ударов успевал увернуться. «Да чо такое! – вопил он при этом. – Ты хоть объясни, чо такое, медведь кудлатый!»

– На Страшном суде тебе объяснят!

Это выглядело так забавно, что зрители не вмешивались. Даже Грёма, перед тем как официально набычиться, придушенно фыркнул.

– Отставить! – гаркнул он.

Иосиф тут же переключился.

– Голос прорезался, Божья тварь? – прохрипел он, разворачиваясь и поигрывая ремнём. – Командуем, связки упражняем? А ты не желаешь ли в отхожем месте поорать, когда тужиться будешь? Ты кто такой мною командовать, генерал оловянных солдатиков?

Дроля подобрался с другой стороны.

– Чо он пристал ко мне? Чо я ему сделал?

– Поучить хотел дурня, – с достоинством сказал Иосиф. – Для твоей же пользы, скотина ты этакая! Только посмотри на себя, на кого ты похож, содомская икона! Господи прости и помилуй!

Мы все посмотрели.

Дроля был щёголь по замыслу самой природы, и к инстинкту наряжаться среда и привычки добавили только случайные детали. Так, в другой жизни он мог быть в шубе и костюме под шубой, а был в ярко-алой дублёнке до пят и расшитой шёлковой рубашке под дублёнкой; мог увесить себя не золотом, а платиной; мог не стричь свои блестящие жёсткие волосы – и, кстати, не отращивать ногти, доставлявшие ему немало хлопот в походных условиях, – но в любой жизни, в любом кругу остался бы франтом, проходящим в ореоле более или менее резких духов сквозь строй восхищённых, завистливых, раздражённых взглядов.

– Он контрабандист, – сказал я.

– Если каждого пороть за отсутствие вкуса, – сказал Фиговидец, – то кто избежит порки? Хотя начинание готов приветствовать.