Волки - [127]

Митя закрывает глаза и пытается уснуть. Какое-то время сон не приходит к нему, но потом усталость берет свое, и он засыпает…

…Темные силуэты, не различить лиц, их много, они окружают его…

…Яркая полоса света врывается в комнату, и в этой полосе все, кого он знал когда-то. «Но их же нет, — думает Митя, — они умерли. Почему они здесь?»

Резкий телефонный звонок выводит его из забытья. Митя берет трубку.

— Сегодня ночью ты должен уйти из города… — узнает Митя голос Тари.

«Приехал… — думает Митя, — снова приехал, чтобы спасти меня. Почему они оберегают меня? Не могу понять!»

Тари говорит еще несколько слов, из которых Митя понимает, где его будут ждать, и кладет трубку. Потом он быстро выходит из комнаты…

Старая гадалка говорила, не глядя на Ружу, словно ее и не было рядом.

— Отпусти эту женщину, не причиняй ей зла. Из-за нее многие погибнут. Я кидала карты, и они сказали, что эта женщина должна уйти целой и невредимой. И цыгане должны уйти. Город не для них. Если они не хотят умирать, то должны уйти.

— Если я отпущу ее, нас перебьют, — ответила Ружа.

— Вы уйдете в табор и будете жить там, — возразила старуха. — И Митя должен уйти вместе с вами.

— Захочет ли он?

— С тобой он пойдет. Ему незачем здесь оставаться. Он, моя милая, о жизни ничего понять не может. Заблудился, словно в лесу дремучем, а выхода не найдет. Будь ему поводырем.

— Я сама слепая, пхури, — сказал Ружа, — мне бы Рубинту уберечь.

— Вот ради Рубинты и уходи из города. Себя спасешь и Митю. Крест я во сне видела и Николая-Угодника. Подошел он ко мне и говорит: «Больше не надо крови, успокойтесь и тихо живите, иначе вам пути не будет, сгинете…» Знак он подал. И надо это принять.

— Не понимает меня Митя, пхури. Свое у него на сердце. Думала, отогрею его и сама спасусь. Не получается.

— Что же ты его позвала за собой?

— По глазам видела, что до смерти ему один шаг. Не хотела я его гибели. Он одинок, и я одна. Отец Рубинты исчез, как сгинул. А ведь у нас любовь большая была. Не получилось, да и цыгане разорвали все.

— Что же ты не ушла к нему? — спросила старуха.

— Э, — махнула рукой Ружа, — и там бы не было жизни. Гаджё бы не дали покоя. Нигде жизни нет, одно смятение. А Рубинта все же от Дэвэла, несет она людям истину, а не ложь.

— Никто о том не знает, — многозначительно сказала старуха, — откуда что приходит и куда исчезает. Ладно, поговорили об этом и забудем. А женщину отпусти, не делай ей зла.

И Ружа отпустила жену прокурора…

Тари встретил Митю в условленном месте. Митя быстро нырнул в его машину. За рулем был молодой цыган.

— Бабу эту, — сказал Тари, — отпустить надо и уходить.

(Ни он, ни Митя еще не знали, что женщина уже на свободе).

— Тогда перебьют всех, — сказал Митя.

— Не отыщут. Да и не до нас им будет. У ментов и других забот полно.

— Не знаешь ты этих людей! Если они что задумали, до конца доведут. И не успокоятся, пока нас мертвыми не увидят.

— Поживем-увидим, — весело откликнулся Тари. — А барон тебе кланяться велел. Он хочет с тобой встретиться.

Митя улыбнулся.

— Надеюсь увидеть его. Если ничего не случится… Останови машину, морэ, — обратился он к цыгану, сидевшему за рулем, — позвонить надо.

Он вышел и направился к телефонной будке. Вскоре Митя вернулся обратно, лицо его заметно помрачнело.

— Что с тобой, Митя? — спросил Тари.

— Начинаю верить в мистику, — ответил Митя. — Ружа отпустила белолицую. Без нашего ведома и ни у кого не спросив. Чутье у нее, что ли?

— Какое чутье? — усмехнулся Тари. — Это ее, наверное, старуха уговорила. Пхури больше нас понимает, что происходит. Ей это свыше дано, а мы разумом пытаемся постичь. Иногда разум опаздывает. Но ты должен был освободить эту женщину, а не Ружа. Цыгане не поймут этого, скажут, опять она не в свои дела лезет.

— Что скажу тебе, Тари. Конечно, привык я к вам и многим вам обязан, но иногда не могу понять, что вы за люди такие? Не все ли равно, мужчина или женщина делает благо? То, что сделала Ружа, — правильно.

— Зачем же ты тогда белолицую в заложники брал?

— Думал как лучше, — ответил Митя. — Что теперь говорить, дело сделано. Надо уходить.

И они, предупредив цыган о своем решении, отправились на вокзал…

Притих табор. Ни песен, ни разговоров. Даже костры не жгли, опасались. И хотя все то, что происходило в городе, их как бы и не касалось, но все же те, городские, были цыганами и, значит, братьями по крови. А им грозила беда. В палатке сидели барон и Митя.

— С нами останешься или дальше пойдешь? — спросил барон. — Россия большая; укрыться везде можно. Все позади, теперь и передохнуть пора. Поживи в таборе. Может, привыкнешь? Мы ведь тебя за своего держим…

— Знаю, — кивнул Митя, — и благодарен вам за это. Правда, не понимаю я до сих пор, чем я вам приглянулся?

— Этого разумом не понять, душа должна чувствовать. У нас как: если сразу приняли, то это навсегда, а не пришелся по сердцу, лучше не подходи. Ты — гаджё, а лучше своего… Вот как выходит. Дэвэл людей распределяет: один — человек, а другой — только так называется, а на самом деле — джуклибэн. Но мы таких чувствуем. И места им среди нас нет.

— Вот что я тебе скажу, дадо: для меня никакой разницы нет — что цыган, что гаджё. Лишь бы человеком был и поступал как человек, никогда не делал другим того, чего себе не желает.