Волк - [12]

Я работаю наравне с другими. Мое положение родственника большинства, если не всех парней и девчат села, да еще — председателя колхоза, дает мне право считаться здесь своим. Таковым я себя и чувствую, непринужденно общаясь и перекидываясь остротами.

С песнями и плясками под гармошки, гитары, балалайки, бубны и рожки на поляну собирается молодежь из соседних деревень и цыгане из табора. Все тут же включаются в работу.

Уже в сумерки, добыв живой огонь трением, старики торжественно возжигают Меч Перуна. Следом возгораются десятки костров по всей поляне, и вместе с пламенем летит к небесам слитый из десятков голосов торжественный гимн богу Купале.

Святый день бога Купалы,

От великого и до мала.

Собираитеся, очищаитеся,

Во Святой реце.

Во Святом огне,

Собираитеся, очищаитеся.

Славься бозе наш Перун,

Славна птица Гамаюн.

И все предки наша,

Лада — матерь наша.[5]

Славься мудрый бог Сварог,[6]

Да АсгардСвятой чертог.

И небесный Вырий,

Свят текущий Ирий…

Все больше и больше людей втягивает праздник в эту тихую, безоблачную ночь, когда высь переливается золотыми гроздьями созвездий. А по завороженной зыбучей поверхности реки трепетно разливается лунный свет и катятся волны, гладкие, как отполированные. Они вспыхивают мгновенным блеском и потухают. В этой волшебной игре света и тени мне чудится что-то мистическое, а наяву я вижу простоту и мудрость праздничного ритуала праотцов.

Вокруг главного костра молодежь под волынку и барабан неспешно исполняет танец коловрат, вокруг других костров парни и девчата кружатся в бешеных танцах. Они прыгают через огонь в очередь, и по одному, и взявшись за руки. Смельчаки ходят по углям сгоревших костров. По реке плывут требицы с загаданными желаниями, венки и плотики с огневищами. Вода в ней бурлит от наплыва желающих искупаться. Ближе к полуночи отдельные молодые люди направляются в лес на поиски цветка папоротника. Чувствуется, что нервы у некоторых из них напряжены. Они разговаривают настороженно, словно заговорщики, пугливо озираются, но идут. Разумом я не верю, что можно с помощью цветка папоротника добыть себе счастье, но в такую ночь так хочется о нем грезить.

И поэтому так естественно торжествен Гимн огню, исполняемый молодежью у главного костра:

Синь небес так звездна, лунна.

Нам сияет Меч Перуна.

Очищает души наша,

Царь-огонь, утеха наша.

Разгорайся, Царь-огонь,

Коловрат и Посолонь.

Гори, гори ясно,

Чтобы не погасло.

На исконно русских праздниках хмельные напитки не приняты, и часть парней, любителей выпить, перебирается поближе к кострам цыган. Предмет их внимания — цыганки, у которых можно купить водку или самогон.

Я с братьями тоже иду к цыганам. Мы обходим костров пять, пока от одного из них навстречу нам не поднимается парень лет двадцати. Он почти на голову выше меня и широк в плечах. Его можно было бы считать красивым, если бы не подбородок коленом.

— Радик, — представляется цыган. — А ты, как и они, москвич?

— Да, — отвечаю я односложно.

— За них отыграться хочешь? — ухмыляется он, указывая на Николая и Василия.

— Они мои братья, — говорю я и достаю карты.

— Не спеши, — улыбается цыган и подает мне гитару. — Карты, гитара, гитара, карты. К нам люди душой идут отдохнуть, и мы всем рады. Хочешь, играй, хочешь, пой, а хочешь, слушай.

Я незаметно перекладываю спицу из правого рукава в левый, чтобы не мешала игре на гитаре. Я хочу играть для Карины. Я хочу играть так, чтобы ее цыганская душа не выдержала и она пришла. Я хочу ее снова видеть, я не могу ее не видеть!

Я закрываю глаза и из меня само собой вырывается: «Эх, запрягай-ка, тятька, лошадь, серую, лохматую…» Я слышу, как ко мне подстраивается один голос, потом другой, третий… Песня ширится и ширится, и вот она уже поднимается до самых небес! И голоса, выводящие песню, представляются мне в виде каких-то блесток, разноцветных осколков, игрой темно-голубых с красноватым отливом сполохов. А мой голос пронизывает все это цветное многообразие, подтягивает к себе.

Песня заканчивается. Я открываю глаза и оглядываю собравшихся вокруг меня цыган и односельчан. Карины нет. И я решаю, что стану играть и петь, пока она не придет. Но я не пою. Нет! Я плачу, я ищу свою любимую, и мой взгляд мечется по небу, по реке, по лесу, по людям в поисках ее, как луч прожектора.

Рука цыгана опускается на струны гитары. Его лицо мрачно. Он двигает челюстями, словно что-то разжевывает, и медленно скользит сверлящим взглядом по мне, будто отыскивает что-то на моем теле. Словно в раздумье Радик говорит:

— Ты не нам играешь! Ты ее зовешь!

И вдруг весь праздничный шум и гомон перекрывает его дикий сатанинский хохот. А затем каменными глыбами начинают падать слова:

— По преданиям, предназначение русов быть царями, земными богами-ассами. Скажи, ты рус? — задает он вопрос.

— Да, — ничего не понимая, отвечаю я.

И мой взгляд натыкается на его, и я вижу в нем столько ненависти, жгучей злобы, что всего меня пронизывает страх. И тут я вспоминаю, что это он ехал верхом на лошади. Это с ним ушла Карина! Радик снова заливается хохотом, но теперь уже похожим скорее на рыдания. С пеной у рта, топая ногами и размахивая руками, он набрасывается на меня.