Волк в овечьем стаде - [12]

— Рад тебя видеть, — сказал я Линде. — Безумно рад.

Линда иронически улыбнулась.

— Ты заслуживаешь, чтобы тебя переизбрали, ведь я тебя поддерживаю.

— Что ж, неплохая поддержка. — Но я был счастлив возможности быть с Линдой по любой причине. Мне хотелось быть рядом с ней всегда.

Я окинул взглядом зал. Линда, казалось, тоже кого-то высматривала.

— Повезло тебе, что не приходится заниматься всей этой чепухой ради сохранения должности, — сказал я.

— Я же не караю преступников, — ответила Линда, и я так громко рассмеялся, что некоторые обернулись в мою сторону.

Остин был прав насчет обвинения. Он подготовился основательнее меня. Я приступил к изучению детских показаний несколькими днями позже. Они могли бы успокоить родителей, но, с точки зрения обвинителя, представляли собой бедный материал. Самым красноречивым можно было бы посчитать такой пассаж: «Я почти уже заснул, когда почувствовал, что он трогает меня за ногу. У него было смешное лицо. Он засунул руку мне в трусики. Я лежал очень тихо. Потом я заснул».

Остин был прав, это доказывало факт непристойного поведения в отношении ребенка, но не сексуальное насилие. В показаниях не упоминались половые органы.

— А что насчет девочки? Не хватает ее показаний.

Адвокат покачала головой.

— От Луизы мало проку.

Адвокат работает на меня. У нас их трое в отделе сексуальных преступлений. Это консультанты, которые помогают готовить детей к судебной процедуре, берут у них показания, играют в кукол, полностью копирующих человека, и записывают это на видеопленку. Иногда они сопровождают ребенка в суд. Они должны быть беспристрастны, просто защищать ребенка, но юристы от защиты не забывают подчеркнуть, что эти адвокаты служат обвинению.

Кэрен Ривера, одна из них, была бледной, худощавой женщиной, которая ухитрялась курить даже в моем кабинете, несмотря на запрет. Она не располагала внешне к доверию, но дети, как ни странно, тянулись к ней. Я сам видел это. Ее лицо преображается, когда в комнату заходит ребенок. Она становится более женственной. С детьми она удивительно уверенна и решительна, безгранично терпелива с ними.

— Почему? — спросил я.

— Потому что ее показания загубят обвинение, — бросила мне Кэрен. — Ты задашь ей три раза один и тот же вопрос и получишь три различных ответа. Я знаю, я уже пробовала.

— А что говорит экспертиза? Есть за что зацепиться?

Она покачала головой.

— Он как будто знал, что попадется. Ничего. Никаких следов, никаких повреждений. Она мало помнит, а я не хочу давить на нее. Может, даже лучше, что она все забыла.

— Как она? — спросил я.

Адвокат бросила наполовину выкуренную сигарету в мою металлическую пепельницу с расстояния в пять футов.

— Луиза хорошо себя чувствует, — ответила она, но, судя по тону, дела обстояли иначе. — Если бы ее прекратили теребить, она могла бы забыть. Возможно, этот ужас догонит ее лет через десять или двадцать, когда она выйдет замуж и заимеет детей, но на данный момент она в порядке. Она не понимает, что случилось. Все для нее внове, она не знает, что это было ужасно. Если бы мне удалось оградить ее от опеки родителей, она была бы в безопасности.

— Что ты имеешь в виду?

Она сурово посмотрела на меня, как будто я тоже угрожал ее подопечной.

— Эти дети уязвимы с трех сторон. Во-первых, похититель. Затем родители. Это самое важное. Ребенок может забыть о случившемся, но ему не избавиться от реакции мамы и папы, когда те узнали правду.

— Например?

— Например, ему не поверили. Это самое худшее. После случившегося ребенок начинает нервничать, пугается, подозревает что-то дурное, поэтому кидается к людям, на которых может положиться. И тут многие родители, уверяю тебя, не хотят верить в это, считают, что ребенок фантазирует, они говорят ему, что он лжет, и ребенок остается один на один со своим горем, раз папа и мама не взяли его под защиту, не обняли, не сказали, что такого больше не случится. И ребенок думает, что такое может повториться.

— А третья сторона? — спросил я.

— Мы. Система. Если родители все-таки поверили хотя бы наполовину, то они обращаются в полицию. Ребенок, увидев полицейских в доме, решает, что совершил нечто ужасное. Девочка, скажем, может подумать, что ее пришли арестовывать. Затем ее ведут к врачу, который раздевает ее и лезет внутрь с лампочкой, и, черт побери, это самое худшее, хуже того, что произошло с хорошим дядей на лугу или в номере гостиницы. Затем она попадает в руки обвинения, и слащавая сука вроде меня набивается ей в друзья, хотя использует ее только до тех пор, пока она нам нужна, и не днем больше. Иногда я думаю, что мы — хуже всего. Ты и я, вся судебная система.

Глубоко затянувшись, она закурила.

— Тебе нужен отпуск, Кэрен? — спокойно спросил я, стараясь не обидеть ее.

Она засмеялась.

— Мне нужна волшебная палочка. Я хочу изменить мир.

Я понял, что трудно в этом деле выдвинуть обвинение. Остин тоже знал это. К счастью, его клиент собирался признать себя виновным.

— Мне надо встретиться со всеми родителями, — сказал я. — Не хотелось бы, чтобы они подумали, будто дело замнут. Им надо все объяснить. А то газетчики уже расстарались.