Волк в овчарне - [17]

На третьем пиру неожиданно выплыла проблема болезней, в частности же, крупных эпидемий, время от времени опустошающих весь мир. Не знаю, кто первым затронул эту тему, но, признаюсь честно, что у меня несколько пропал аппетит, когда il dottore с излишним многословием начал рассказывать про «франку», привезенную моряками Колумба и в своей наиболее ужасной форме пугающей в течение половины XVI века, про ужас крестоносцев – проказе, называемой еще и лепрой; о чудовищной лихорадке, поражающей всех возвращающихся из тропиков, и о самой страшной из всех болезней – чуме, само название которой, выговариваемое вполголоса, пробуждала ни с чем не сравнимый страх, поскольку, если когда уже возникла, то распространялась, словно заядлый косильщик, срезающий своей косой всех без разбора: бедных и богатых, подлых и честных.

Кто-то говорил, что еще прошлой осенью появилась она в оттоманских Мультанах, кто-то иной – будто бы на Сардинии, а capitano утверждал, что по причине морового воздуха карантином охвачены Оран, Алжир, а так же испанские Сеуту и Мелиллу…

- А вот говорят, что поначалу вроде как крысы подыхать начинают, - вмешался священник родом из Швабии, носящий мало поэтическое имя Хорст.

- Вот это правда. Так было в ужасном 1346 году, - согласился il dottore, и со свойственной себе эрудицией напомнил о грандиозной заразе, что разгулялась в начальные годы пелопонесской войны, забирая с собой такого славного мужа как Перикл, а еще о той, что опустошила Византию эпохи Юстиниана… А потом сменил тему и начал рассказывать про зверька величиной с крысу, которого видел он в Индиях, способного сражаться, и даже побеждать, с пускай самой крупной змеей.

Вот тут уже начала протестовать Кларетта, заявив, что вечером не желает слышать ни о крысах, ни о змеях, поскольку потом боится спать в постели одна.

Похоже, тема беседы так бы и ушла в забытье, если бы не эконом Баччио, который на утро следующего дня нашел в подвале дохлую крысу; до полудня были обнаружены еще две, к вечеру – еще семь.

На рассвете il dottore разбудил меня, прося водички. В первый момент я его не узнал. Лицо у него было багровым, опухшим, то тут, то там на его теле были видны волдыри величиной с грецкий орех…

- Не прикасайся ко мне! – предупредил он.

Я побежал к синьору Гиацинтусу, в наибольшей тайне сообщив ему, что творится. Тот ужасно побледнел и начал кричать, чтобы я из своей комнаты больше не выходил, а к нему вообще не приближался. Крики его были настолько страшными, что разбудили всех домашних и гостей, которые, в нижнем белье, стали собираться во внутреннем дворе.

Напрасно я успокаивал их, говоря, что да, il dottore заболел, но при его медицинском опыте он наверняка сам себя излечит. Меня слушали с нарастающей обеспокоенностью, как вдруг двери спальни раскрылись, и мой болезненно стонущий Учитель вышел на галерею, залитую лучами утреннего солнца, так что все увидели его поражающие страдания.

Он пытался что-то сказать, но из уст начала вытекать кровавая пена, капая на пол.

- Священника! – прохрипел он.

Но преподобный Хорст не имел в себе боевого духа миссионеров. Поскольку, широко разложив руки, он лишь выкрикнул:

- Люди, спасайтесь, ибо гнев Божий повис над нами!

Начавшуюся панику можно сравнить разве что только с обрушением моста Риальто, о котором я уже писал; с той лишь разницей, что если бы у рисовальщика рука скоростью могла сравниться с молнией, даже он не мог бы ничего нарисовать. Не успел бы кто-нибудь трижды прочесть "Отче наш", а во дворе не осталось уже никого кроме нас, одного полуслепого пса и пары кур, которые, в неблагодарности своей, вместо того, чтобы послужить в качестве дорожной пищи, сбежали в грядки.

Синьор Петаччи оставил даже золотой слиток, который был спрятан под кроватью рядом с ночным горшком, а Гиацинтус – целую коллекцию столового серебра и золотых перстней, которые il dottore запретил забирать, ибо, как он сам говорил, "воровство здорового жира не дает". Губка и теплая вода быстро смыли с его лица искусный грим.

- Найди ребенка, - приказал мой наставник. – Похоже, никто и не подумал забрать его.

Дитя я обнаружил в самом глубоком подвале, превращенном во вполне себе уютную комнату, с коврами на каменном полу и с тканями на стенах. Там же были подсвечники, большие, словно в theatrum, и круглое ложе, наверняка служащее самым развратным развлечениям. Сильвио спал в ногах кровати, свернувшись в клубок, словно личинка, со связанными ручками и ножками, в белой рубашонке.

Если бы мне нужно было рисовать малолетнего херувима, то не нужно было разыскивать лучшей модели. Личико у него было округлым, сразу было видно, что ребенка хорошо кормили, следы слез совершенно невидимы. Только лишь когда я начал его одевать, то увидал, что тело его носит следы ужаснейших истязаний, кожу прижигали, неоднократно избивали плеткой, с особыми повреждениями отверстия, ведущего вглубь тельца.

Настолько страшный охватил меня гнев, что если бы попал мне в руки синьор Гиацинтус, я бы приказал разорвать его лошадьми, посадил на кол, обильно притом присаливая и заливая ему в глотку кислоту, а на помощь позвал бы всех дьяволов земли и преисподней.