Волхов не замерзает - [30]

Нетронутость, тишина глухих мест удивляла. По белотропу нетрудно узнать тайны: прошла стая серых — им пищи хватает; медведь-шатун не нашел разоренной берлоги; отпечатки куницыных коготков и чьи-то косточки на пути хищницы…

— Стой!

А вот этого не заметил! От вяза отделился мужчина с рыжеватой бородой.

Оглянулся Павел — позади румяный парень. Подпоясан армейским ремнем, тоже с винтовкой.

— Не-е… от нас не убегешь… Пропуск!

— Ведите меня в штаб, к командиру.

— Перво-наперво глаза завяжем.

Васькин пригнулся. Ему надели повязку. Бородатый взял под локоть:

— Не признаешь?

— Как же признать, если глаза завязаны…

Борода довольно посмеялась:

— Как война дорожки ни путает, а люди встречаются. Ехали в разные стороны — сошлись в Серболовском лесу. Представление. Все в штатских, пассажир? Чем заворачиваешь?

Павел весело хмыкнул: вспомнил вокзал в Старой Руссе.

— Молчишь? Ну и ладно.

Слышались приближающиеся голоса.

Говорили о подготовке к севу. Один голос — высоковатый, но не резкий, скорее приглушенный, чуть окающий — спрашивал, другой, стариковский, отвечал.

От слов «бороны», «семена» повеяло чем-то весенним, мирным.

— А как с молотьбой?

— Не все обмолочено, Николай Григорьевич. Давно ли экспедиция прошла. Как зерно-то от саранчи сберегли — чудо!..

— Ко мне? — услышал Павел вопрос. — Снимите повязку.

Павлу не терпелось увидеть того, кого немцы со страхом называли «Грозой».

Но ничего грозного в облике его не было. Высок, чуть сутуловат. Лицо продолговатое, с глубокой ямкой на подбородке. Глаза смотрят остро и неожиданно простодушно. Выбрит чисто. Одет с опрятностью военного человека. Туго, крест-накрест перетянут ремнями портупеи.

— Слушаю вас. Кто вы?

Павел по-военному подтянулся и тихо сказал:

— «Самара».

«В. и О.».

Эти две загадочные буквы нередко встречались в сводках того времени.

Павел застал только «В». Васильева Николая Григорьевича. Комиссар бригады Орлов находился на дальней базе.

Комбриг и Васькин шли просекой. Все вокруг было серебристо-бело. Укутанная в белые тулупчики еловая мелкота стояла перед соснами. Так в деревне женщины пропускают перед собой детвору поглазеть на невиданное. Сосны с материнским достоинством, словно младенцев, держали на своих лапах охапки снега. Все было так величественно, светло и празднично и вместе с тем могуче, что у Павла запело на душе; на короткое время он был чем-то вроде гостя или рядового солдата, что ли, — тоже неплохо, — освободился от бремени ответственности и забот.

— Не только воюем. Сельским хозяйством занимаемся, советскую власть налаживаем. Край немалый. — Комбриг, насколько руки хватило, прочертил в воздухе прямоугольник: — От Руссы и Порхова до Бежениц и Холма. Целая республика!

Повстречалась группа партизан. Вели пленного. Высокий фельдфебель со значком воздушных войск на мундире старался скрыть свой испуг, глаза навыкате нагловато усмехались.

— Зельма! — окликнул Николай Григорьевич. Девушка в ватнике и ушанке молодцевато козырнула.

— Куда он летел?

— Говорит, в Демьянск.

— С чем летел?

Зельма переспросила фельдфебеля, удивленно пожала плечами:

— Говорит… я не знаю, как это по-русски… вез лошадиную кашу.

Мужчины переглянулись. Комбриг улыбнулся:

— Ох, Зельма, Зельма! А чем у вас в Латвии кормят лошадей? Не овсом ли?

Дэр хафэр — овес… Девушка смутилась: пойдет по отряду шутка с «лошадиной кашей». Бойцов хлебом не корми, дай только пошутить.

Белокурый летчик, не понимая причины смеха, зло и быстро заговорил.

— Что он?

— Говорит: партизаны воюют не по правилам. И еще говорит, что он из пролетариев…

— Знаем мы этих «пролетариев»! А ты спроси его, милая Зельма, по каким правилам военного искусства его соотечественники в декабре сожгли сорок деревень края! Каждая изба — костер с детьми и женщинами… Представляете, Васькин? — голос комбрига дрогнул. Он заторопился дальше, увлекая за собой Васькина.

— Хорошо, что свиделись. А то донесения читаю от Васькина, а каков Васькин в лицо — не знаю, — говорил комбриг, выбирая поленья поровнее. Промерзшие, звенящие, они озорно постреливали, веселой пальбой грозились разорвать железную печку. Попыхивал жестяной чайник.

— Ждем самолет из Валдая с оперативным работником Ленинградского штаба. Послушаешь, что творится на белом свете, а то ведь варишься в собственном соку. Подучись у наших минеров, у секретников, как шифровать донесения… Мы тоже учимся между боями…

В землянку раза два стучался штабной писарь, но комбриг хмуро отсылал его. Когда он вновь появился, комбриг сказал:

— Подпишу. Ступай… — Что-то в Николае Григорьевиче сразу изменилось: и лицо и голос стали другими. — Понимаешь, Павел Афанасьевич, бок о бок спали. Из одного котелка с этим человеком хлебали. В снегу под пулями рядом лежали… Пришла, понимаешь, вдова-красноармейка: тулуп и валяные сапоги у нее отобрал партизан… Опозорил себя и нас, очернил партизанское звание… Вот и подписывай теперь приговор…

Павел сочувствующе сказал:

— Деревцо-кривулю увидишь — жаль уродца. А тут человек…

— Не жаль. Не то слово.

Павел нехотя выпил чаю, лег на нары: намерзся, намучился, сон морил.

Комбриг перенес фонарь на стол, поубавил фитиль, чтоб свет не мешал гостю, склонился над развернутой картой.