Волхов не замерзает - [14]

Вышел из избы Саша, помог завезти телегу задком к самым воротам сарая. Вдруг закачался воз. Копнище скатилось. Из него, отряхиваясь, встал — все он же, Неуловимый! Хорошо — весь в сенной трухе…

Миша так и залился. Неуловимый тоже засмеялся.

— Понимаешь, трамвайным зайцем был, а вот тележным зайцем — впервые.

— Ну как твои «пыхи»?

Откуда он знает про Мишину «охоту на дорогах»?

— Пых и есть пых. На мины бы перейти.

— Ставить мину — не просто. Конечно, человек в тринадцать лет всему может научиться, но и от малого не следует отказываться. Ничего, дружок, как-нибудь потолкуем…

Мише стало грустно: опять уходит!

— Знаете что?.. — Миша глядел себе под ноги. — Мы могли бы вам сигналы подавать. Наше звено. Немцы в селе — в канаве оглобля лежит. Свободно село — Оглоблины нет.

Неуловимый положил руку на плечо:

— Спасибо… Со звеном повидаюсь когда-нибудь, а пока ты один знаешь меня. Понял? Ну, ступай домой.

Миша поднял над головой руку. Салют!

По случаю толоки изба Немковых была особенно чисто вымыта, пол старательно надраен голиком. На дерюжке — груда кочанов. Ошпаренные полубочья стояли посредине.

Всем нашлась работа. И если б какая «холера» (так Саша называл немецких прихвостней) захотела проведать, что творится у Немковых, то ничего подозрительного не приметила бы. У печки сидел Павел. Люк подле него открыт: в случае тревоги — туда! Павел точил на кирпичине сечку, молча прислушивался к разговору. Наблюдать, размышлять о людях стало теперь необходимостью. Кажется, многое известно ему про каждого из должинской группы, и вдруг новая грань открывается.

Как всем хотелось собраться, побыть вместе! Люди теперь позабились в углы, ушли в свои нужды, в свое горе. А тут можно было не таиться друг от друга — с открытым сердцем, с прямым взором. Такая возможность может не скоро представиться: в селе сейчас почти нет немцев. Как-то невольно все поддались обманному чувству, будто все идет по-прежнему, будто ничего страшного не случилось.

На выскобленном до желтизны столе женщины рубили сечками бело-желтые сочные хрустящие листья капусты.

Говорили: нет одного — учителя математики Виктора Степановича.

— Не придет этот «всемугодник». Кому теперь не тяжело? Тяжело всем. Но этот так согнулся, что коленки подогнул. Таракан запечный!

Сказала это женщина с венцом светло-русых волос на голове, с блеклыми глазами много испытавшего человека, Мария Михайловна Матвеева. Пришла из Старой Руссы. Там заведовала Дубовицкой школой. Могла бы забраться в щель, спокойно переждать бурю. Не задумываясь, взялась за подпольную работу. А у женщины двое детей-подростков…

Василий Федорович Еремеев смотрел, как Таня натирала на терке морковь. Усмехнулся.

— Приспосабливается. Не рад хрен терке, да по ней боками пляшет.

Саша принес и высыпал из рогожки кочны. Сразу понял, о ком речь идет.

— Виктор Степанович?.. Отходит он от нас… Повел ребят в церковь. Староста и тот поддел его: «Вроде вы, Виктор Степанович, раньше другому учили». А Виктор Степанович? «Заблуждался я…»

— Не может быть!

— Эх, Нина Павловна, вы столько от него натерпелись, а все выгораживаете. — Саша, и повзрослев, все чувствовал себя учеником Нины Павловны, но тут шел наперекор: — Всех вы хотите видеть добренькими.

Нина Павловна ответила не сразу.

— Думаешь, Саша, я не знаю Виктора Степановича, не знаю должинцев? Вот как видны мне все. Плохое разве трудно увидеть? Слабому побегу помочь расти — вот чего всегда хотела. — Беспомощной улыбкой обвела всех. — Думаешь, если война, то и о доброте к человеку говорить не следует?..

Немков пробовал пальцем острие наточенной Павлом сечки:

— Этак начнут и среди немцев выискивать добреньких. А их надо истреблять! Истреблять!.. — Он с силой всадил сечку в лавку.

Васькин покачал головой, усмехаясь, вытащил сечку и снова стал затачивать на кирпиче:

— Все семьдесят миллионов?

— Да!.. Око за око, кровь за кровь…

Сестра взглянула в окно, махнула ему рукой. Раскрыла створки:

— Чего они тут собрались, Мишенька?.. Кочерыжек ждут?.. Ладно, ладно, сейчас вынесу. — Анна Ивановна закрыла створки: — Вот пострелята, уж про толоку разнюхали. — Набрала полный передник кочерыг, вышла на улицу.

Когда она вернулась, спор кончился.

— Только фашизм ставит перед собой цель уничтожения целых народов, — так говорил должинцам Васькин, — но это варварство, и мы вовсе не собираемся это осуществить… Мы воюем только с фашизмом.

— Прослушала я, — сказала, остановившись на пороге, Анна Ивановна, — вот вы говорите, Павел Афанасьевич, фашизм. Я по женскому своему разумению скажу: что поделает маленький, простой человек против силищи?

С ней не соглашались.

И первая Таня.

— Ты маленькая, Анна Ивановна, а не сдалась. И не пойдешь на поклон этой силище… Мы-то знаем: не пойдешь!

А Павел продолжал рассказ. Он не очень-то был осведомлен о положении на фронтах, знал, что шли бои под Смоленском, Вязьмой, Гжатском, Клином, совсем недалеко — под Калинином. Быть может, эти города уже оставлены. Враг на подступах к Москве. Армии немецко-фашистской группировки «Север» — у стен Ленинграда. Да, нелегка борьба с фашизмом. Павел говорил, ничего не приукрашивая, не утаивая горькую правду, говорил о размахе партизанской войны. И опять не мог знать всего — так солдат в наступлении или обороне знает лишь свой участок. Порадовал новостями. В Поддорье, в Порхове, Дедовичах — от берегов Полисты до берегов Шелони — ожили леса и болота. Люди взялись за оружие.