Волга рождается в Европе - [23]

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» написано огромными литерами на фасаде Дома советов Бельцев, в центре города. Это скорее мрачный дворец, чем дом, он выглядит как вилла девятнадцатого века, окруженная прекрасным садом. Немецкий часовой стоит с широко расставленными ногами со стороны входа, как раз под большим коммунистическим лозунгом. Сторона, которая выходит в сад, на первом этаже окружена длинной террасой с железными, окрашенными белой краской перилами. В саду статуя Сталина (красный диктатор представлен в его классической позе: пешком, на лбу кожаная кепка, сильно закрученные усы, правая рука между двумя пуговицами широкой и длинной военной шинели, в наполеоновском жесте), итак, в саду статуя Сталина сброшена с цоколя: теперь она лежит лицом к земле и, кажется, кусает пыль. Это статуя из гипса, которая выглядит белоснежной на зеленой траве. Мост через реку, почти вне города, закупорен машинами. Колонна пленных ждет, пока сможет пройти мост. Они стоят вдоль стен разрушенного дома, головы качаются в стороны от усталости и жары.

Я останавливаюсь, чтобы расспросить их. Это большей частью украинцы и молдаване. Они на все мои вопросы неизменно отвечают «да». Они смотрят на меня с широко раскрытыми глазами, в которые страх на короткое время зажигает темный огонек. Немецкий солдат, который их охраняет, говорит мне, что они боятся. Они боятся, что их в любой момент могут расстрелять. Немецкий солдат смеется, они не могут привыкнуть к тому, говорит он, что они еще живы. Пленные смотрят на меня, они пытаются по выражению моего лица понять, о чем мы говорим. Я зажигаю сигарету и выбрасываю спичку. Один пленный поднимает потухшую спичку и внимательно ее разглядывает.

В нескольких километрах за Бельцами, по пути в сторону Сороки, мы проходим мимо аэродрома и потом останавливаемся, чтобы немного поесть. Наши запасы действительно невелики. У нас больше нет ничего кроме примерно двадцати банок томатной пасты и нескольких бутылок минеральной воды, банки чая и небольшого количества сахара. Довольно скудно.

Мы открываем банку томатной пасты, намазываем ею ломоть хлеба и едим. Уже три дня мы едим томатную пасту, меня от нее уже тошнит. После нашей скудной трапезы мы ложимся спать на поле, через час марш продолжается.

Примерно после двадцати километров пути мы наталкиваемся на несколько русских танков, расстрелянных противотанковыми пушками. В горах железного лома есть одна машина, которая особенно интересует нас. Это одна из тех специальных бронемашин, которые служат для перевозки боевых частей. Из носовой части высовывается ствол станкового пулемета. Сзади машина имеет форму перевернутой буквы «Т». По обе стороны бронелисты согнуты в форме скамей. Солдаты сидят на этих двух стальных скамьях. В бою они спрыгивают со скамей, они сражаются в пешем строю, при поддержке огня танковых пушек. В одной из этих транспортных и боевых машин лежит обгоревшее тело водителя. Позвоночник у него стоит прямо, прислоненный к задней части сиденья. Кости ноги и плечевые кости лежат кучей между сиденьем и панелью приборов.

Чем ближе мы подъезжаем к Днестру, тем чаще и тем более внушительно открываются нам следы битвы. Это следы отчаянной борьбы, в которой экипажи русских танков отбиваются от численного перевеса сил противника.

В нескольких километрах перед Сорокой через розовое облако пыли, поднятой колонной машин, мы глубоко в долине Каинари замечаем взорванный мост. Посреди на мосту, на соединении обеих почти в форме буквы «V» проломанных центральных балок, лежит большой сорокапятитонный русский танк. Стальное чудовище, очевидно неповрежденное. На нем нет пробоин. Ни одна бронеплита не помята. Он взлетел в воздух вместе с мостом, в тот момент, когда он хотел отойти. Он опоздал всего на тридцать секунд, не больше. Под мостом, в каменном русле Каинари, виден холмик. На холмике грубый крест со словами: «Русский танкист». Это первая советская могила с крестом, которую мы видим.

Солнце уже склонилось к закату, когда мы достигаем Ванцину. Величественные нагромождения красных облаков зависли над уже почти темной равниной, прерванной частыми глубокими выемками, в которых лениво извивается ручеек серой воды. Насколько хватает взгляда, почти ослепляют своей яркостью светлые пшеничные поля. Я почти хотел бы сказать, сияние погибающего хлеба, так сильно уменьшается живой отблеск бесконечных полей пшеницы, постепенно становится тусклее и гаснет как небо. Дорога по ту сторону Ванцины поднимается на склон холма, за которым лежит Сорока. Первые дома маленького города стоят на гребне холма. Мы останавливаемся на большой почерневшей от пожара фабрике. Это бывшая семинария, построенная при царе Николае. Здание с его простыми классическими линиями – в стиле того русского классицизма, который является опоздавшим ампиром из вторых рук – с едва ли выделяющимися на фоне фасада белыми отштукатуренными колоннами, с обычной схемой ионийских капителей, выглядит вблизи почти полностью разрушенным. Крыша обрушилась, внутренние стены и перегородки превратились в развалины. Прямо стоят только наружные стены, но и они полны трещин от огня. Части обугленных балок загромождают широкую площадь перед зданием. И всюду, далеко в окрестностях семинарии, в которой большевики устроили управление аграрного консорциума и склад сельскохозяйственных машин, который консорциум должен был выдавать отдельным колхозам Сорокского района (один колхоз был в Ванцине, второй в Зипилове, третий в Когниски, четвертый в Валанокуло), всюду тракторы, огромные молотилки, косилки, сеялки, культиваторы, плуги. Это кладбище сельскохозяйственных машин.