Вольфганг Амадей. Моцарт - [27]

   — Дядя Шахтнер! — радуется Вольферль и бросается к нему обниматься.

   — Ну вот, вы все на месте, живые-здоровые! — говорит он, целуясь со всеми по очереди. — Я уже потерял надежду встретиться с вами в сей юдоли печали.

Шахтнеру хочется о многом им поведать. Хагенауэры догадываются об этом и прощаются. Прежде всего трубач успокаивает Леопольда Моцарта: его опасения, что из-за долгого отсутствия он лишится места вице-капельмейстера, беспочвенны. После того одного-единственного случая архиепископ больше неудовольствия в его адрес не высказывал. Наверное, многочисленные хвалебные заметки в газетах и письма графини ван Эйк возымели на него своё благотворное действие. Ещё он рассказывает, что в лице Михаэля Гайдна оркестр получил отличного концертмейстера, добивающегося законченного и блестящего исполнения.

Потом очередь доходит до Вольферля, которого Шахтнер обо всём подробнейшим образом выспрашивает. Тот, конечно, показывает дяде Андреасу свои композиции, и Шахтнер, внимательно прочитав лист за листом, произносит торжественно и серьёзно:

   — Источник твоей музыки, Вольфгангерль, чист и обилен. И пробился он раньше, чем я ожидал. Теперь озаботься тем, чтобы он бил не переставая. В Зальцбурге у тебя не будет недостатка в поводах для сочинительства. Вот, к примеру, через три недели у нашего архиепископа день рождения. Ты снискал бы благосклонность его княжеской милости, если бы написал по этому случаю лисенцу, а мы бы её поставили.

   — А что такое «лисенца», дядя Шахтнер?

   — Торжественная песнь признания. Тут ты можешь дать полный простор своей фантазии.

   — Да дадите вы когда-нибудь мальчику отдохнуть? — вмешивается в разговор матушка Аннерль. — Разве не видите вы, господин Шахтнер, до чего он устал? Вы ещё ребёнка в могилу загоните!

Она покидает комнату в сильном возбуждении, и Вольферль с Наннерль торопятся за ней следом, чтобы успокоить. Горечь, прозвучавшая в её словах, всех испугала, особенно Шахтнера. Пользуясь отсутствием детей, Леопольд Моцарт объясняет другу:

   — Надо тебе знать, Андреас, после последней болезни Вольферля моя жена живёт в постоянном страхе за его жизнь. Эта забота преследует её словно наваждение. Понять её можно: из семи детей у нас выжили только они двое. Но иногда её страхи обретают странные формы. Она считает, что как раз сочинительство отнимает у него особенно много сил. Ей не приходит в голову, что он страдал бы ещё больше, запрети я ему это. Я, конечно, на его стороне. Запретишь ты птице петь? Нет! Безделье — бич для Вольферля. Да и всё возведённое мною музыкальное здание рухнуло бы! Привычка со временем становится железным корсетом, из которого не выпрыгнуть. Но эта привычка даётся ему легко, как и учёба; ему придётся много учиться, прежде чем он добьётся того, на что я надеюсь и рассчитываю. Мешать ему — неумно. И безответственно.

XIX

Архиепископ Сигизмунд принимает Леопольда Моцарта именно так, как и предсказывал Шахтнер: без заметных признаков неудовольствия. Лишь одно замечание, имевшее несколько ироничную окраску, что, дескать, после пышных приёмов в Париже и Лондоне господину вице-капельмейстеру маленький Зальцбург покажется неуютным, можно было воспринять как далёкое эхо былой обиды.

   — Позволю себе возразить вашей княжеской милости: несмотря на все полученные за рубежом отличия, для меня и моих близких Зальцбург был и останется самым дорогим и любимым местом на земле.

   — Весьма рад слышать, — произносит архиепископ. — И поскольку вы храните мне верность, я буду и впредь с удовольствием позволять вам собирать лавровые венки в дальних странах. А вашего младшего, показавшего себя с самой лучшей стороны и получившего лестную оценку газет, я намерен по достижении им соответствующего возраста принять в мой оркестр. — На несколько секунд архиепископ умолкает, а затем продолжает: — Лолли держит музыкантов в повиновении. И Гайдн ему в этом служит надёжной опорой. А что толку, если эти парни не желают повиноваться и к обязанностям своим относятся спустя рукава, превращаясь в выпивох и плутов. Они готовы заложить последнюю рубашку, потакая своим прихотям. Должен сказать, вы — похвальное исключение, и я хотел бы только, чтобы все вам подражали.

Когда Леопольд Моцарт вернулся после аудиенции домой, Вольферль показал ему готовый речитатив для лисенцы, которую отец сразу одобрил. В последующие дни он с головой уходит в работу над арией. Когда она готова, Вольферль относит её концертмейстеру Гайдну, который в качестве музыкального директора местного театра решает, годится опус для постановки или нет.

Этот приземистый, почти свирепого вида человек с набрякшими веками, из-под которых на мир глядят его насмешливые глаза, смотрит на маленького композитора с нескрываемым недоверием; пролистав нотные страницы, он спрашивает с нарочитой строгостью:

   — Ты сам это написал? Признавайся честно!

Вольферль, ничуть не испугавшись, отвечает:

   — А что, господин капельмейстер, вам не верится?

   — Нет. Но раз ты утверждаешь, попробуем поверить. Только не воображай, будто то, что ты мне принёс, невесть какая важная штука. Но пригодиться может. Поставим.