Волчья яма - [18]

В этот неживой лес заходить было страшно, и солдат повернул в обход. Понадобилось сделать немалый крюк, чтобы обойти обезображенную катастрофой зону, и, перейдя небольшое с ольшаником болотце, он наконец снова выбрался к речке.

Не скоро отыскал и брод — давний переезд через реку, к которому с обеих сторон вели заросшие репейником автомобильные колеи, доверху налитые стоячей черной водой. Солдат снял сапоги и, осклизаясь в грязи, босыми пятками перешел на другой берег. Где-то здесь оканчивалась атомная зона и могли встретиться люди. Однако до близкой гравийки никто ему не попался, он перебежал непыльную после дождя дорогу и пошел полем.

Заброшенное после чернобыльского взрыва поле густо заросло высокими, в пояс, сорняками, остатками прежних посевов и еще неизвестно чем. Участки низкорослой ржи чередовались с порослями овса, какого-то буйного разнотравья, репья, из которого местами торчали хилые стебли кукурузы; кое-где начинал ярко желтеть люпин. Все это не первый год роскошествовало здесь без ухода и надобности; злаки постепенно дичали и вырождались — люди давно потеряли интерес к этой земле.

Как только среди равнинной дали показалась шиферная крыша, хутор, солдат заволновался. В прошлый раз, на исходе весны, немало побродив по лесам и перелескам, он зашел туда, потому что, вконец обессилев от голода, дальше идти не мог. Он уже знал, что усадьба деда только казалась хутором, а на самом деле была крайней в деревне хатой. Но — пока была деревня. Теперь от деревни почти ничего не осталось, кроме нескольких одичавших яблонь в бывших садах, — оставленные жителями дома разрушены, растасканы на дрова, сожжены. Он тогда обошел всю мертвую деревню и лишь на последнем дворе нашел человека. Это был еще бодрый, жилистый старик, который пытался тут хозяйничать: раздобыл лошадь, собрал кое-какой инвентарь, заимел корову и даже годовалую телку. Возле усадьбы распростерся немалый участок обработанной земли, там что-то росло. Похоже, дед чувствовал себя в силе, не боялся атома, и его пример внушил солдату надежду.

Краем картофельной нивы солдат торопливо шагал по направлению к хутору. Картофельные борозды были аккуратно окучены и сочно зеленели ботвой, уже зацветавшей крохотными бело-синими цветками. Пожалуй, вырастет картошечка, по-хозяйски подумал парень.

Он еще не дошел до усадьбы, как что-то ему там не понравилось. Что-то было там не так: почему-то исчезли ворота, с поля виден был распахнутый двор, похоже, пустой. Ни лошади, ни коровы с телкой, которые раньше паслись поблизости, не видно. Не отзывался пронзительным лаем и Кудлатик. Сдерживая беспокойство, солдат осторожно вошел во двор. Старый Карп молча сидел на крыльце, нисколько не удивившись его приходу, не ответил на приветствие.

— Что у вас случилось? — спросил солдат, уже чувствуя, что случилось скверное.

Дед повел потухшими, невидящими глазами и молча развел руками. Говорить ему, судя по всему, было трудно.

— Но что? Что такое?

— Да вот! — промолвил наконец хозяин. — Разбурили, разграбили все! Весь мой труд...

Показалось, он даже заплакал — обросшее седой щетиной лицо горестно сморщилось, дед громко высморкался на траву.

— Кто?

— А кто ж их знае — кто. Приехали с фурой...

— С фурой?

— Ну этой — межгородние перевозки...

— Ночью?

— Зачем ночью? Днем. Перед вечером. Погрузили коня, корову с телушкой. Выгребли збажину, ячменя трохи было... Перевернули все вверх дном — валюту шукали.

— Валюту?

— Ну.

— Что за люди? Свои, приезжие? — не мог чего-то понять солдат.

— Четверо. Справных таких. В скуранках, с наганом. Кудлатика застрелили.

— Кудлатика?

— Вон за хлевом лежит. Закопать надо.

Постепенно старик успокаивался, рукавом заношенной рубахи вытер слезящиеся глаза, трудно поднялся с крыльца. Согбенный переживаниями, он вроде стал ниже ростом, чем казался прежде, исхудавшим и постаревшим.

— И что сказали? — добивался солдат. — Может, искали кого?

— Не спрашивали.

— Так, может, в милицию надо? Заявление написать?

— Не. Сказали: заявишь в милицию — спалим. Да и милиция... Можа, она и навела этих, они же все — в хаврусе, — тихо, будто сам с собой, рассуждал старик, стоя посреди опустевшего двора. Двери в хату и сарай были раскрыты, на траве валялись сброшенные с петель ворота. Видно, старик все еще был в шоке от того, что здесь произошло. Солдат не знал, как утешить хозяина. Между тем шло время, он не мог тут долго оставаться и тихонько сказал:

— Мне бы поесть чего...

Дед, похоже, несколько притих в своем горе, видно, понял чужую беду — подумал о госте.

— Даже не ведаю, что... В печи другой день не палил. Чакай, можа, хлеба крыху засталося...

Он пошел в сени и скоро вынес оттуда неровно обломанный кусок хлеба. Хороший, однако, кусок! Солдат сразу схватил его. Глотал, кажется, не жуя. Дед снова опустился на ступеньку крыльца.

— Обжился, называется. На восьмом десятке. Думав, хоть поздно, но дочакався своей поры. А то все неяк было: то коллективизация, то война, то подъем сельской гаспадарки. А тут Чарнобыль. Казали, все вреднае — и молоко, и продукты. Оно, може, кому и вредное, а мне ничего. Займел гаспадарку. Один. Кишки рвал. Но никто не вредил. Мусить, боялись сюда потыкаться. А я не боялся, работал. День и ночь. Это раньше задарма, а тут, что зрабив, твое. Что посеяв — собрав. Шкада, Чернобыль гэты, чтоб он пропав. Кто его выдумав на нашу голову?