Волчья яма - [17]

Все долгие годы его жизни бомжом он чувствовал себя неплохо, никогда не болел даже на Севере. Правда, там хорошо пил — и не какую-нибудь бормотуху — чистейший девяностопятиградусный. А тут что выпьешь? Пожалуй, в этом причина его неожиданной немочи, а вовсе не в радиации, решил он наконец и почти успокоился.

Утром, как только рассвело, на лапнике заворочался солдат. Сам он продолжал лежать, не имея ни сил, ни желания вставать и даже разговором нарушить покой. Не раскрывая глаз, слышал, как солдат поднялся, недолго посидев, надел мокрый бушлат.

— Пойду доставать огонь, — сказал парень.

Бомж промолчал. Намерение солдата вопреки ожиданию не вызвало у него радости — огонь, к удивлению, перестал занимать его. Со вчерашнего дня он чувствовал себя все хуже и хуже, каждый вдох отдавался глубокой болью в груди.

— И куда пойдешь? — напрягшись, спросил бомж.

— На хутор. За речкой.

— За зоной?

— За зоной.

Солдат обулся, встал, сделал свое дело поблизости. Но не уходил. И бомж, набрав в грудь побольше воздуха, сказал:

— Может, и не стоит возвращаться? Сюда...

— А куда же? — повернулся к нему солдат. — Куда же еще?

— Ну мало ли куда. Свет большой...

— Свет большой, а для нас места мало. Может, и нигде нет.

— Для нас нет, — согласился бомж, едва сдерживаясь, чтоб не заплакать. Слезы подступили у него слишком близко, даже защекотало в носу.

Солдат тем временем спрыгнул с обрыва, и бомж окликнул его:

— Слушай! Ты это... Может, чекушечку? Если можно...

— Что?

— Ну это... Выпить... — слабым голосом пояснил бомж.

— Еще чего! — И солдат быстро пошагал к берегу.

Путь свой сюда солдат в общем помнил, он пролегал вдоль речки. Отсюда километров пять было до брода, а там полем до хутора. Заплутаться он не должен, тем более днем. Только бы не наскочить на людей или милицию. Главное — за речкой перейти гравийку-шоссе, по которой наверняка ездят патрули, обеспокоенно рассуждал солдат. Все-таки как бы боязно ни было, а приходилось рисковать, потому что без огня жить невозможно. А еще парень надеялся подкрепиться — поесть. Прошлый раз дед кормил его картошкой с простоквашей, был даже хлеб. Он долго потом сожалел, что съел всего один ломоть, на столе осталась краюха. Сваренная в печи картошка с пригарками вспоминалась ему не одну голодную ночь. Может, повезет, и он поест вдоволь. От пуза, как говорили в казарме. К лягушкам он так и не преодолел брезгливости, ел их, разве чтобы не умереть с голоду. Ничто его так не угнетало, как голод. Прежде никогда не думал, что чувство голода может быть таким неотвязным, таким угнетающим. Даже тогда, когда он пытался убежать в деревню к бабушке и два дня просидел в заброшенном сарае без воды и пищи. Особенно есть тогда и не хотелось — было страшно, что найдут. Его и нашли. Девчонки из соседнего двора подсказали, и милиция взяла на рассвете сонного. Потом было отделение, какая-то девушка в милицейской форме чего-то от него добивалась. Очень стыдно было возвращаться к мачехе, и он еще день или больше не ел.

Шел по стежкам, кое-где сохранившимся над речкой, но заросшим ольшаником и крапивой, — в таких местах приходилось сворачивать в обход или спрямлять путь. Иногда попадались нетронутые лужайки с высокой, до колена, травой, которая звучно шорхала по голенищам его сапог. Людей нигде не было. Да, наверно, и не могло быть, — здесь начиналась та проклятая зона, которой все боялись. Он тоже боялся. Но то прежнее пугающее чувство, с которым он шел сюда, со временем притупилось. Похоже, стал привыкать к опасности. Порой был готов даже смириться с ней. Может, это и хорошо. А может, и нет.

Лишь бы повезло на хуторе, думал солдат, чтоб не пришлось встретить там кого из чужих, а уж дед должен ему помочь. Все-таки он здорово ему помог в прошлый раз, дал приют на неделю. Да и он уважил старика — ушел, когда нагрянула милиция. Так что дед оказался вроде бы причастным к его преступлению и, возможно, по закону подлежал ответственности. Интересно, угрожала ли бомжу такая ответственность? Пожалуй, да. Все-таки солдат поведал ему обо всем, и бомж обязан был донести. Во всяком разе, не укрывать заведомого преступника. Бомж, однако, был как бы выше закона и вряд ли помышлял о доносе. По этой части солдат был спокоен. Чувствовал, что бомж не предаст. Почему он так чувствовал — кто знает. Наверно, чувства неподотчетны разуму.

Одно было определенно — за это горькое время у солдата не нашлось более близких людей, чем хуторянин-дед и бездомный бродяга-бомж. Несомненно, теперь они уже связаны одной бедой, и, если что, их настигнет одна расплата. Имя ей все то же — зона.

А может, плюнуть на все и мотать куда подальше, вдруг не в лад со своим настроением подумал солдат.

Только куда?

Так рассуждая, он шел краем бора, пересек невысокий лесистый пригорок. Стало тепло, наконец он согрелся после вчерашнего ливня и промозглой ночи, бушлат его почти уже высох. Лес, как всегда, умиротворял душу. Все здесь было мило, и солдат подумал, что, может, это в генах сказывается давняя любовь предков его к лесу. Или наоборот: леса — к его давним предкам. Вдруг рассеянный лесной сумрак разом оборвался: перед ним предстал недалекий пустой прогал, ярко освещенный незатененным солнечным светом. На огромном, в несколько гектаров лесном пространстве стояли голые сухие сосны с порыжевшими сучьями. Подлеска здесь никакого не было. Все очень смахивало на недавнее пожарище, хотя и без видимых следов огня. Значит, это оттуда, из Чернобыля, не сразу сообразил солдат. Наверно, повеяло от реактора или хорошенько сыпануло стронцием или еще какой химией, и лес не выдержал. Лес умер стоя. На краю прогала несколько молодых осинок робко зеленели чахлой листвой, других примет жизни не было.