Волчьи ночи - [44]

Она странно взглянула на него, встала и забрала бутылку, а потом уставилась на дверь за стойкой, через которую, видимо, можно было попасть в верхние комнаты, как будто оттуда могло появиться что-то страшное, и, как потерянная, осталась стоять посреди зала.

— Слушай, спрячь это для меня, — смущенно пробормотал он, показывая на облачение епископа. — Я зайду как-нибудь вечером…

Наверное, и вправду надо было бы как-нибудь к ней зайти. Возможно, она ждала. Возможно, он мог бы её поцеловать, и приласкать, и… Он и сам не знал, почему так торопится выбраться из трактира и почему он даже не оглянулся на неё, пока не захлопнул за собой дверь и, опустив голову, заспешил к церковному дому, как будто у него было срочное дело.

XII

В церковном доме он и в самом деле нашёл Михника и Эмиму.

Они были как-то молчаливы.

Правда, вначале они с наигранным удивлением спросили его, где он был, но на самом деле это их совсем не интересовало, хотя он попытался им объяснить, что даже сам не знает, где именно он блуждал и как та женщина его спасла. «Не считайте нас дураками!» — грозно закончил разговор Михник и пошёл к органу.

Эмима тоже дулась, как будто она могла с полным правом считать его виноватым в том, что именно из-за него был испорчен праздник святого Николая, и вообще во всём, что было важным и что она чувствовала по отношению к нему.

Кстати, все эти дни, несмотря на холод, она провела большую часть времени у органа, который, очевидно, Михник уже наполовину починил и на котором она всё время играла какие-то прелюдии для флейты и баса.

Ничего другого не было слышно.

Но по ночам Эмима, несмотря ни на что, приходила на кухню. Точно так же, как в первую ночь после злосчастного праздника святого Николая: она, недолго думая, по-хозяйски легла рядом с ним и молча набросилась на него, как ни в чём не бывало.

Он не мог сопротивляться.

Он ждал её каждую ночь и, навострив уши, с нетерпением прислушивался, когда она наконец тихо придёт и тихо откроет дверь.

И каждое утро ненавидел себя за это.

И её он тоже ненавидел.

Она унижала его… больше всего своим молчанием, которое продолжалось между ними и которое он сам не хотел или не мог прервать.

В мыслях он находил убежище у Куколки.

Даже по ночам.

Конечно, ему не всегда удавалось, закрыв глаза, представить её. А когда удавалось, у неё часто было страдальческое лицо.

— Сегодня вечером собирается церковный комитет, — не сказал, а скорее пригрозил Михник за два дня до праздника святой Луции.

Эмима молчала, словно была союзницей в этом заговоре.

— На заседании, помимо всего прочего, обсудят вас и ваше поведение, — добавил он между прочим, — поэтому я надеюсь, что вы будете при сём присутствовать.

Рафаэль не ответил. Ему казалось обидным что-то спрашивать, а тем более доставлять старику несомненное удовольствие, проявив своё беспокойство. В конце концов, на случай любых обсуждений у него в рукаве был собственный козырь, о котором старик знал и по отношению к которому проявлял деланное безразличие.

Он спокойно встал из-за стола, пошёл на кухню и лёг на кровать.

Но спокоен он не был.

По правде говоря, это тревожило его.

Бледная дама на стене походила на судью. А пейзаж с сатирами и нимфами под вербами на морском берегу напоминал о том, что ему пришлось оправдываться перед парой трактирных завсегдатаев.

Он улыбнулся.

И повернулся на бок.

Однако после этого он уже не мог снова оставаться безучастным. Потому что Михник совершенно явно строил какой-то план, наверняка существовала какая-то интрига, у которой была определённая цель.

Вдобавок старик совершенно один, на свой страх и риск и к тому же тайно созвал совет прихожан.

Рафаэль с нетерпением ждал вечера.

Он даже пошёл в церковь. Просто так, чтобы сделать что-нибудь — например, убрать из алтаря метлу и ведро. Он ещё раз протёр дарохранительницу, а также изъеденную раму пошедшего пузырями изображения святого Урбана, то бишь Врбануса VIII, как было подписано в левом нижнем углу картины.

Раньше он никогда не замечал этой надписи…

И теперь, возможно, тоже не заметил бы, если бы его внимание не привлекла относительно недавняя трещина на краске именно в этом углу и прямо над надписью…

Михник и Эмима весь день упражнялись на органе… Гнусавые шепчущие флейты тонкими голосами пели какие-то повторяющиеся стаккато, в то время как басы глухо громыхали свой скорбный аккомпанемент, который никак не подходил к лёгкому кружению стаккато и означал какую-то тёмную и зловещую глубину под трепетно дрожащей поверхностью.

Они угрожали, эти басы…

И ему казалось, что эти двое играли озеро, и вербы вдалеке, и северный ветер, и всю глубину, скрытую в озере, в вербах и ветре, которая как предугадываемая чернота вырывается на свободу и выступает на передний план. Было в этих басах что-то дикое и угрюмое. Он мог только слушать ещё и ещё, и вместе с тем в глубине души желать, чтобы они говорили что-нибудь другое.

Он предпочёл уйти из церкви и вернулся к себе в кухню — и снова тщетно попытался успокоить свои перепуганные мысли, которые вызывали глухую тоску и почти непостижимый страх перед наступавшим вечером.

Ещё не успело стемнеть, как прихожане стали собираться.