Волчьи ночи - [20]

Его трясло от усталости. Руки и лицо саднило. Ноги в сапогах и всё тело под одеждой были мокрыми, и противная мысль о потерянной шапке как-то незаметно, сама собой, превратилась в адресованный себе упрёк, который на фоне всего остального вызывал неприятие того, что он предпринимал в эти годы, и ощущение своей собственной никчёмности. Он мог бы воздержаться от глупой попытки взобраться на гору к усадьбе Грефлина. И за пьянство он себя упрекал… И всё остальное по списку неудач и ошибок, ведь всё, что приходило ему на ум, казалось пропащим, представлялось сплошным несчастьем.

Когда после блужданий, разбитый и закоченевший от холода и слегка оглохший, он вошёл в церковный дом, Михник и Эмима, склонившиеся над нотами, каждый своим карандашом отбивали ритм по поверхности стола.

Они почти не обратили на него внимания…

По сути, только Эмима на мгновенье задержала на нём свой взгляд. В то время как Михник, недовольный тем, что ему помешали, а также невнимательностью Эмимы, стал отбивать ритм ещё громче. Этого было достаточно для того, чтобы они снова начали стучать согласованно, как один человек.

Рафаэль, не говоря ни слова, прошёл на кухню. По пути он заметил, что они остановили часы…

Он рухнул на кровать. Ему было наплевать и на часы, и на полуденный благовест. Он ещё раньше, когда дотащился до церкви, решил, что сегодня не будет звонить ни к полуденной, ни к вечерней молитве и что до завтра его никто и ничто на свете не вытащит из постели.

Однако потом он всё равно не мог заснуть.

Прислушивался к стуку и к мыши, которая скреблась где-то за шкафом. В плите потрескивал огонь. С крышки на кастрюле равномерно падала капля и противно шипела на явно перегревшейся поверхности. Несмотря на усталость, он всё равно не мог не думать об Эмиме и Михнике, и об угрозе, которая казалась весьма вероятной. Разумеется, ему было непонятно, как девчонка об этом узнала, трудно было поверить, что старик всем этим с ней поделился. В таком случае он мог превратить её в соучастницу преступления и, следовательно, после совершения убийства заставить её молчать. И всё-таки он должен был предположить, что прежде, чем это произойдёт, девушка может рассказать о его замыслах. Что она и сделала… А может быть, только заметила нечто, что пробудило в ней подозрение. Однако в этом случае предупреждение не звучало бы так убедительно. Наверное, она написала бы что-нибудь о предполагаемой возможности. Может быть, о подозрении. Но не о дважды подчёркнутой уверенности, сопровождаемой восклицательным знаком.

Легче всего было выполнить это, когда он спит.

Ведь в кухонной двери не было ни замка, ни ключа.

Всё тело жгло, и сапоги надо было снять. Замерзшие пальцы на руках и ногах болели, лицо горячечно пылало, но временами его охватывала дрожь и размягчённые мысли свёртывались в клубок… На столе возле окна лежали скатанный ковёр, несколько коробок и, скорее всего, картины в рамах, большое зеркало в блестящем обрамлении было прислонено к стене… Полки опустели. Всё снятое с них и вынутое из шкафов лежало на полу — какие-то тряпки, занавески, обрывки постельного белья, книги, кипы бумаг и что-то ещё… Весь этот кавардак, по сути дела, свидетельствовал о том, что Михник и Эмима принялись за уборку, что какие-то вещи они притащили из горницы или чердака и ни с того ни с сего решили навести в доме свой порядок. И тем самым показать ему, что их абсолютно не интересует, что он по этому поводу подумает. Одну картину, какой-то женский портрет, они уже повесили на прилегающей к окну стене… исхудалое восковое лицо выглядывало из-под серых растрёпанных волос… казалось, оно осуждает, даже угрожает… он отвернулся, укутался в одеяло и вопреки всему попытался заснуть. Но лицо с картины виделось ему даже через плотно прикрытые веки, как будто оно видело его насквозь и требовала от него покаяния или даже молитвы… словно у него было полное право требовать смирения и раскаяния, словно спрашивало Рафаэля, почему он не молится, оказавшись в такой бедности и нужде, почему не просит сострадания и прощения, хотя знает, что у него совсем не осталось сил, что он заболеет и что Михник хочет лишить его жизни… «Почему ты не боишься наказания? Бойся! Ведь ты отвержен и полностью обессилен, — безмолвно говорило оно. — Бойся и молись, Рафаэль… потому что там, наверху, есть страшные всевидящие и всезнающие глаза, там, наверху, — суд, который свершится, и наказание, которое никого не минет». — И говорило, что это были не вороны, не жганье и не усталые мысли — ничего подобного, совсем не то, над чем можно скорчить презрительную гримасу… Может, угроза. Может, предостережение. Может, всего лишь спектакль, который мы так или иначе разыгрываем, мы, горстка испуганного праха…

Кто-то тихо, осторожно открыл дверь.

И потаённо вошёл в кухню.

Рафаэль, лежавший лицом к стене, пробовал удержать волнение — он напряженно прислушивался к движениям и направлению шагов и лихорадочно соображал, как легче всего избежать нападения Михника или защититься от него и при этом — без крайней необходимости — не выдать то, что ему известно о его намерениях. Ему казалось, что лучше всего затаиться и ожидать и в последнюю минуту неожиданно кинуться на старика и сбить его на пол. Но приглушённое постукивание крышки кастрюли напоминало ему о кипятке, который тоже мог послужить оружием. Поэтому он не выдержал…