Волчьи ночи - [25]

Так проехали с километр.

Зашипела зажженная спичка. Один из охотников закуривал.

— А я подумал, ты спишь.

— Свежо. Если засну, то уж по-настоящему. Нет. Дело не в этом.

— А что случилось?

— Да вспомнил кое-что, глядя на косулю, которую мы убили сегодня.

— Какое-нибудь занятное приключение?

— Так… воспоминание. Впрочем, давняя история. В то время я служил инженером в одном затерянном в горах городишке, примечательном старой турецкой башней с часами да скукой. Но окружавшие его леса поистине кишели дичью.

Он заметно взбодрился и взволнованно продолжал:

— Прекрасными были эти леса и тихие, ясные осенние дни, полные сладостного томления. Чудесная пора!.. Весь край объят удивительным спокойствием. Сам старинный городок — идиллический, умиротворенный. А окрест его — небольшие деревушки и поселки, укрывшиеся в пожелтевших, как лисья шуба, лесах; замолкнувшие водяные мельницы на берегах унылых речушек и опустевшие дороги, которые в это время года пахнут пылью и навозом.

Однажды подстрелил я годовалого детеныша косули. Собака погнала его мать. Та увела гончую далеко за гряду. Видимо, какое-то время и козленок бежал рядом с матерью, а затем отделился и повернул обратно. Я заприметил его, когда он осторожно спускался по глинистому склону. Ну точь-в-точь как испуганный ребенок! Он часто останавливался и, тяжело дыша, оглядывался назад. Там, за покрасневшими, застывшими лесами, все еще раздавался лай собаки.

Когда козленок добежал до опушки поляны и вышел на меня, я выстрелил. Он упал подогнув под себя ноги, как обыкновенно падает смертельно раненное животное.

Я вытащил трофей на середину поляны, положил его рядом с собой и дрожащими пальцами зажег сигарету. Потом долго звал свою собаку, чтобы поделиться радостью с нею. Она все не появлялась. Было похоже, что опытная матка постаралась увлечь гончую как можно подальше.

Но я все равно ждал своего верного помощника до тех пор, пока солнце не прикоснулось к вершинам холмов и их тени не распростерлись на низинах. Небо прояснилось и засияло спокойной бездонной синевой. Дивный воздух пьянил и разнеживал до боли. Мне доставляло огромное удовольствие созерцать эти осенние закаты, от которых веяло сладостной тихой печалью. А позолоченные леса в воцарившемся безветрии стояли недвижны, точно очарованные собственной монументальной красотой.

Затем закинул добычу себе на плечи и спустился в темный овраг, где проходила старая заброшенная просека.

Там разрослись густые дебри высокого, рыжего папоротника. Сырость и бурьян буквально заполонили дно оврага, так что это место напоминало уголок, оставшийся от минувшей эры. Здесь утренняя изморозь еще поблескивала на прогалинах среди зарослей темного папоротника.

Оставил козленка на просеке, а сам завернул в лес, где с краю выбивался из-под земли родничок. Утолив жажду, вдруг услышал позади себя тихий топот. Верхушки папоротника раздвинулись, и оттуда показалось серое туловище довольно крупной, взрослой косули.

Она высоко держала голову, как собака, чутко нюхающая воздух. Ее длинные уши тянулись вперед. Животное трепетало от страха. Вот она увидела своего детеныша и стала с опаской приближаться к нему, но моя шапка, валявшаяся рядом, ее напугала.

Несколько секунд она сосредоточенно вслушивалась и принюхивалась. Я застыл так, что ее дрожащий от напряжения взгляд меня не замечал. Но она наверняка чуяла мое присутствие, и ее извечный страх отчаянно боролся с материнским инстинктом.

Внезапно косуля ударила передними копытами о землю. Давала знак детенышу, но тот продолжал лежать без движения. Тогда, не решаясь подойти к нему ближе, она отскочила в сторону, и я услышал ее нерешительные шаги уже из леса на склоне оврага.

Она носилась там вверх-вниз, замирала, прислушиваясь, снова убегала куда-то. Под конец коротко и негромко проверещала каким-то тревожным, трубным голосом, и до меня донесся ее удаляющийся топот. Наступила тишина. Овраг наполнился мраком. Лес вокруг почернел. Зажглись звезды, серповидный месяц быстро пожелтел, зависнув на маленьком кусочке неба над моей головой.

Косуля покинула это место, и, быть может, навсегда. Я злился на себя. Надо было стрелять, а я все медлил. Страстно захотелось увидеть ее снова, еще хотя бы раз. Это желание так сильно завладело мною, что я, затаив дыхание, с приоткрытым ртом напряженно вслушивался в тишину.

Повеяло ветерком, легким, неуловимым, как вздох. Мрачный нахохлившийся папоротник чуть зашелестел, а верхушки деревьев даже не шелохнулись. У меня над головой перепорхнул дрозд, куда-то ткнулся и затаился. Тусклый зеленоватый свет проник в овраг и породил невнятные, призрачные тени деревьев.

Она еще вернется, убеждал я сам себя. Сперва пойдет на место последней лежки, чтобы вновь ощутить запах своего детеныша, к какой-нибудь защищенной от ветра неглубокой ямке под буком. Земля там еще попахивает его тельцем — на дне ямы обязательно лежат несколько коричневатых шерстинок, похожих на сухие сосновые иголки. Они упали у него со лба, когда она облизывала своим шершавым языком набухшие бугорки его рожек. Но его-то самого там не окажется. Она все равно ни за что не поверит, что он мертв, и выйдет по его следам на ту полянку, где они не раз вместе щипали траву. Сейчас она уже на том месте. Смотрит на макушки деревьев, на месяц, который тоже разглядывает ее, прядает ушами, прислушивается. Нету и здесь его.