Волчье небо. 1944 год - [8]

…Но тогда почему каждое утро он точно знает, что Таня – есть? Знает так же точно, как то, что жив – он сам. Знает, как собственное имя. За день это знание бледнело, выцветало. Вечером от него не оставалось ни тени, ни шрама, просто ровное гладкое место. А утром – оно снова было тут как тут. Точное, чистое и твердое, как лезвие внутри, – готовое пытать: как ни повернешься – больно.

Ведь их нет. Это – факт.

Женщины стояли на краю вырытой ими длинной ямы. Тянули шеи. Заглядывали. Мужчина в ватной куртке повис всем телом, навалился на край железного лома.

– Еп-п… онский городовой!

Захрустела доска. По женщинам как будто побежала волна. Пробежала. Все замолчали.

Шурка подошел.

Руки, ноги, спины, рты. Голые тела переплелись, как будто хотели защитить друг друга в свой последний час. Мужчины, женщины, дети. Земля еще не отпустила их. Земля в волосах, земля в ушах, земля в открытых глазах.

Шурка сел на корточки. Маленькая грязная пухлая рука на запястье была словно перетянута ниточкой. Обнимала мощную грязную спину: вероятно, папину. Ноготки были крошечные. Видны были ямочки на тех местах, где у взрослых выпирают круглые костяшки. У Бобки были такие руки. Давно-давно. Когда еще были все: и мама, и папа, и Таня. Шурка не выдержал. Протянул саднящие пальцы, погладил пухленькую руку.

Удивился. Почему-то думал, она будет теплой.

Мрамор был холодным, как лед.

Шурка встал и пошел искать свою куртку.

К вечеру, как обычно, чувство, что Таня жива, что он вот-вот ее встретит, полностью исчезло.

* * *

Снег был только на тех домах, что пока еще стояли мертвы. С живых, а также с мостовой, мостов, тротуаров, проводов его согнало тепло машин, трамваев, магазинов, пешеходов. Хорошо. Таня ненавидела городской снег: мокрый, липкий, висит потом на шубе ледяными бомбочками.

Остановилась, задрала голову. Буквой «А» стояла деревянная лестница. На ней – сапоги. В сапогах – женщина. Женщина с железным грохотом сбросила вниз указатель. Таня отпрыгнула всеми четырьмя лапами. Бам! Бам! Бам! – неслось ей вслед: женщина добивала молотком новый, только что подвешенный. Таня обернулась и дальнозоркими глазами прочла на нем: Невский проспект.

«Хорошенькие дела», – подумала она. Ладно. «Мне-то писем не писать». Улица все равно та же самая, никуда не делась, как ее ни назови. Таня остановилась, прикусила на плече блоху. Потрусила дальше.

Старалась держаться стен. Если что – сразу в подвал.

Воздух пах бензином, а тот, что врывался через боковые улицы с реки, – не пах рыбой. Реки еще стояли подо льдом. Ветер ворошил Тане мех.

Бежать по асфальту было тяжело. Твердо.

Мимо шли ноги. В сапогах. В ботах. В ботинках. Прошли шелковые, в лакированных туфельках. Таня даже остановилась: шикарно – подумала. Вот бы… Быстрый блеск – справа! Таня сжалась для прыжка. Ложная тревога. Задрала голову. Девушка руками в ватных рукавицах – как будто это был кусок льда и голыми руками можно было нечаянно его растопить – устанавливала в слепое окно прямоугольник стекла. Блеск перестал шататься. Другая девушка уже обкладывала стекло по краям коричневыми колбасками замазки. Дом тотчас прозрел. Изумленно глядел своим новеньким – единственным окном-глазом. Как будто пил небо и не мог напиться. А ловкие щекочущие руки уже возились в других его слепых глазницах – забранных картоном, досками, обугленных. В сыром воздухе Таня ощутила, как дунуло сухое тепло, как от печки. Оно шло от дома. «Ишь ты, радуется», – подумала Таня.

И вдруг целый мир дал ей под дых. Глаза померкли.

В первый миг Таня подумала: грузовик?

Потом: обстрел?

Но она была жива. Небо – тихим и низким. Шли мимо ноги. Сердце летело кувырком.

Впереди шел Шурка.

Таня понеслась скачками, свивая и распрямляя тело. Удары асфальта отдавались в лопатках, в крестце. А родная фигурка – куцее пальто, тощая шея, нелепая шапка – удалялась, как в дурном сне. Хорошо хоть прохожих немного. Таня налегла, умирая от нежности и одышки. Теряя силы. Кошки – городские гепарды – сложены для быстрых коротких бросков, эх! Не для погонь. «Шурка! Стой!» – отчаянно завопила она:

– Шурка!!!

Он вздрогнул, отскочил – и оказался незнакомым мальчишкой:

– Тьфу, холера полосатая. Пшла! – лягнул ногой воздух, метя Тане в бок. Таню обдало едким запахом его страха. Полоснуть его, что ли? Да лень мараться.

Она потрусила дальше. Во рту кислый вкус досады. «Маленький говнюк». Хотел ударить ногой – ее! Потом поняла: досадно – на саму себя.

«Конечно, – соображала на ходу Таня, – вот ведь я дура какая. Я искала – мальчика. А Шурке… сколько ему уже? Здоровенный, наверное, вымахал».

Чувство было одновременно приятным и жутким.

Один раз, лежа на чердаке, глядя, как в пробоинах в крыше вьется снежок, Таня задумалась: а сколько лет ей самой? Кошки сколько вообще живут? Кошек у них дома никогда не было. Девять лет? Пятнадцать? По спине продрало холодом. Таня зарылась носом поглубже в собственный хвост и больше про это старалась не думать.

«Юноша, значит, а? Шурка?! Юноша?!» – она усмехнулась. Не может быть! Еще как может. Беспокойство охватило ее: а вдруг я его несколько раз видела – и попросту не узнала? Люди ведь меняются. Мог он измениться настолько? Не только рост. А вообще всё. Что там бывает с мальчиками. Прыщи. Мерзкие тощие усики. Руки-грабли. Ломающийся голос. Шурка?! Фу-у-у-у. Она прыснула.